ОТДЕЛ РЕЦЕНЗИЙ	На главную Содержание выпусков Отдел рецензий  Некоторые цитаты Контакты РАШ

Андрей Олейников

«Становясь теми, кем мы больше не являемся»

F.R. Ankersmit. Sublime Historical Experience. Stanford/Cambridge: Stanford University Press, 2004 (forthcoming)[1].

Имя голландского философа Фрэнклина Рудольфа Анкерсмита известно у нас в основном историкам. В сознании большинства из них оно прочно ассоциируется с «постмодернизмом», «лингвистическим поворотом» – со всеми теми некогда яркими, а ныне изрядно потускневшими и утратившими прелесть новизны идеями, все предназначение которых, кажется, состояло только в том, чтобы помешать профессиональному историку заниматься своим прямым делом – исследовать прошлое wie es eigentlich gewesen. Действительно, в свое время Анкерсмит (так же, как до него Хейден Уайт и Артур Данто) неустанно доказывал, что прошлое не обладает такой самостоятельной природой, которая позволяла бы рассматривать его независимо от нарратива; оно не может выступать ни в качестве референта исторических повествований, ни в качестве «еще не рассказанной повести», которая дожидается своего автора. Прошлое ни в каком виде не может быть дано историку. Оно даже не проецируется, а непосредственно конструируется в нарративе.

Однако, какими бы избыточными или даже бесполезными с практической точки зрения ни выглядели эти идеи (ведь они нисколько не облегчали и тем более не отменяли ответственной и основанной на документах работы по реконструкции хода прошлых событий), их безусловная заслуга заключается в том, что они позволили сформировать новое дисциплинарное пространство – пространство исторической теории (historical theory). И остается только сожалеть, что в спектре предметных областей отечественного гуманитарного знания ему нет никакого приблизительного аналога. Мы привыкли, что все теоретически нагруженные высказывания об истории либо являются прерогативой узко дисциплинарной «научной» методологии, либо относятся к сфере спекулятивного системотворчества, свободного от каких-либо обязательств перед историографией. Но благодаря работам Данто, Уайта и Анкерсмита (пусть и не впервые, но зато в полной мере[2]) оказалось возможным говорить о появлении нового предмета теоретического и философского анализа, каковым стала культура понимания и изучения прошлого. Разумеется, в таком словосочетании «культура» не несет в себе никакого специфически нормативного или оценочного смысла; и отнюдь не подразумевает, что аналитические подходы, предлагаемые исторической теорией, сводятся теперь к простой рефлексии историографической практики. «Культура» здесь обозначает предметную сферу, масштабы которой слишком велики, чтобы ограничить ее областью профессионального исторического знания, а внутренняя логика слишком косна и материальна, чтобы разглядеть за ней импликации общих закономерностей эпистемологического, онтологического или социологического порядка. Главный тезис исторической теории состоит в том, что прошлое, будучи продуктом культуры, существует лишь постольку, поскольку существует потребность в его понимании, изучении и сохранении о нем памяти. Поэтому не открытия (новых) фактов и не исследовательские перспективы тех или иных историографических направлений занимают современную историческую теорию в первую очередь. Ее преимущественный интерес связан с анализом тех культурных значений, которые обусловливают историографический поиск и в нем актуализируются.

Последняя книга Анкерсмита заслуживает того, чтобы считаться поворотным (а значит, во многом и критическим) пунктом в развитии исторической теории. Ибо до сих пор ее главным проводником по бесконечному лабиринту культуры понимания и изучения прошлого выступал язык исторических сочинений. Аппарат этой теории, сформировавшейся в 60–80 гг. ушедшего века, в основном составлен из понятий, позаимствованных из англосаксонской аналитической философии и французского структурализма. Влиянием этих интеллектуальных течений объясняется также и то, что излюбленными объектами исторической теории долгое время оставались нарратив и правила построения историографического текста. Теперь Анкерсмит, сам немало потрудившийся на ниве исторической нарратологии[3], предлагает отказаться от помощи языка и обратиться к непосредственному опыту восприятия прошлого. Если учесть, что это предложение звучит из уст исследователя, известного своей антипатией к феноменологической и герменевтической философии (и потому противника любых мыслительных конструкций, в которых утверждается неразрывность истории и жизни, прошлого и настоящего), то неминуемо возникает вопрос, откуда взяться такому опыту и как вообще его можно себе представить. Собственно, в способе ответа на этот вопрос и заключается главная интрига книги.

Как это ни странно, но провозглашенный Анкерсмитом отказ от необходимости видеть прошлое исключительно sub specie языка историографии нужно рассматривать как последовательный шаг в реализации всей предыдущей программы его нарратологических исследований. Ибо нарратив всегда был интересен ему не столько как вид исторического сообщения, но главным образом как познавательный инструмент, устанавливающий и замеряющий глубину той дистанции, которая призвана отделять прошлое от настоящего. Вынося прошлое на удобное для себя расстояние, нарративная историография получала возможность истолковывать и объяснять его в терминах все той же дистанции, которую сама же и установила. Поэтому нарратив, с точки зрения Анкерсмита, является не только инструментом описания и объяснения прошлого, но также идеальным средством его присвоения и контроля над ним.

Сам ход таких рассуждений[4] необходимым образом рождает предположение, что еще до того, как различие между прошлым и настоящим будет развернуто и объективировано с помощью нарратива, должен существовать опыт, в котором оно впервые и свободно дает себя почувствовать. Анкерсмит полагает, что нести такой опыт могут любые события, вызывающие отчуждение от знакомого и привычного порядка вещей. Прошлое – это далеко не в первую очередь исторический нарратив; прежде всего, это отчужденное, переставшее быть близким и понятным (defamiliarized) настоящее. Ностальгия, любые переживания от потерь и утрат, разрывающих жизненный континуум на время «до» и «после», дают нам острое ощущение непосредственного присутствия прошлого, которое нарратив старается потом лишь отдалить от нас, парализовав его логикой объективности произошедших с течением времени изменений. Говоря по-другому, нарратив превращает непосредственный опыт восприятия прошлого в давно состоявшийся и освоенный прошлый опыт. И главный недостаток всех философских учений, которыми когда-либо открыто поднималась тема историчности человеческого опыта, состоит в неспособности видеть прошлое иначе, чем в перспективе его неизбежной нарративной (а следовательно, и языковой) апроприации.

Книга Анкерсмита остро полемична. «Между опытом и языком, – пишет автор, – не может быть никакого компромисса; триумф одного означает неизбежное поражение другого. Они являются поистине смертельными врагами: там, где у нас есть язык, опыта нет, и наоборот». Своими оппонентами Анкерсмит делает преимущественно тех исследователей, чьи попытки примирить этих двух врагов неизменно влекли за собой самые плачевные последствия для опыта. Он критикует Рорти за непоследовательный историзм[5], так и не позволивший ему подняться над трансцендентальной традицией, на разоблачение которой им были затрачены столь большие усилия. Сходные упреки звучат и в адрес Гадамера. И звучат они несмотря на то, что основатель философской герменевтики был едва ли не первым, кто тематизировал исторический опыт, подняв его до уровня самостоятельной теоретической проблемы. Тем не менее, поскольку язык, согласно Гадамеру, является ни много ни мало, как «домом бытия», все, что остается на долю опыта, – это (образно говоря) работа по поддержанию «дома» в хорошем состоянии. Анкерсмит уверен, что известное гадамеровское понятие «Wirkungsgeschichte», по сути, не означает ничего другого, как развернутую во времени интерпретацию исторического текста.

Вызволить опыт из «тюрьмы языка» (говоря словами Ницше) – значит реабилитировать мир чувств и настроений, стоящий за нашим отношением к прошлому. Сделать это можно только при том условии, что мы перестанем вменять историческому опыту исключительно познавательные задачи. «Мы воспринимаем прошлое, – считает Анкерсмит, – точно так же, как мы воспринимаем произведение искусства. И в том и другом случае от нас требуется пребывать «на поверхности» и не искушать себя поиском более глубоких оснований того, что мы видим или испытываем – ни на стороне субъекта, ни на стороне объекта. Истина здесь не играет никакой роли». Симпатию голландского философа вызывают те теоретики и историки, работы которых позволяют увидеть существенную близость в характере эстетического и исторического опыта. Таковыми являются исследования Больнова и Дьюи, Буркхардта и Хейзинги. Отдельное место в своей книге Анкерсмит посвящает Вальтеру Беньямину и его теории фотографии. Свой интерес к последней он объясняет тем, что фотографическое изображение, в отличие от живописного, сохраняет в себе напряжение между «найденным» и «сделанным». Благодаря этому фотография способна нести опыт прошлого, который обнаруживает себя в разрыве между тем, что она была призвана изображать, и тем, что стало возможным на ней увидеть. Никакое другое изобразительное средство не может так нас приблизить к тому, что оказалось навсегда потерянным и утраченным. И эта особенность фотографии, по мнению Анкерсмита, удачно схватывается с помощью введенного Беньямином понятия «ауры».

            «Поверхность», на которой разворачивается опыт прошлого, никогда не бывает безмятежной. Ее натяжение образует борьба чувств разной направленности и разной степени интенсивности. Одними из наиболее ярких страниц этой книги являются те, на которых ее автор осмеливается представить личный опыт восприятия прошлого. Каприччо Франческо Гварди, изображающее пирующих пульчинелл на фоне величественной аркады и открывающегося за ней вида на венецианскую лагуну, благодаря только одной малозначительной детали – полоске солнечного света в левой части потолка, открывает для него мир настроений, в котором жили люди конца XVIII столетия. Это был театрализованный мир, где регламентация всех, даже самых экстатических, форм самовыражения компенсировалась индивидуальной скукой, сигнализирующей о рождении желаний, которые разжигались общественным порядком, но уже не могли с его помощью быть удовлетворены. А открывается этот давно ушедший мир «старого порядка» только потому, что в уже упомянутой полоске света автор узнает ту, что проходила по комнате в доме его детства, когда он болезненным и прикованным к постели ребенком впервые испытал ощущение скуки от невозможности принять участие в игре своих товарищей, шумно резвящихся во дворе. Таким образом, приватное и, казалось бы, совсем необязательное ощущение может стать проводником в коллективное прошлое европейского человечества. Однако Анкерсмит не торопится выдавать свое ощущение за особого рода когнитивный инсайт. И хотя существует немало работ и исторических документов, свидетельствующих о том, что именно с XVIII века скука становится неотъемлемым элементом жизни европейца, все они никак не помогают удостовериться в «правильности» того ощущения, которое вновь пережил автор, глядя на картину Гварди. Главное, как считает Анкерсмит, не в том, чтобы подтвердить истинность своего ощущения, введя его в контекст уже существующих исторических исследований; значительно важнее суметь просто довериться ему и осознать его неслучайность. Банальная скука не является такой уж необязательной и безобидной, какой она может показаться на первый взгляд. Подвешивая или даже вовсе оставляя не у дел те адаптивные инструменты, которые до сих пор обеспечивали контакт с внешней реальностью, она высвобождает силы воображения, создающие новую конфигурацию действительности. Поэтому скука оказывается необходимым партнером фасцинации. Это положение своей работы Анкерсмит иллюстрирует анализом структуры барочного орнамента, который он рассматривает не только как вид художественного декора, но и как способ прямого переустройства мира.

И все-таки, если бы чувства, вызываемые прошлым, были сугубо эстетического свойства, оставалось бы непонятным то постоянство, с которым люди продолжают получать тяжелые «уроки» истории. В последней главе (давшей книге свое название – «Возвышенный исторический опыт»[6]) Анкерсмит вновь возвращается к вопросу об отношении опыта и знания. Однако теперь он уже не занимается тем, что любит называть «техникой негативной эвристики»: задача «раз-узнавания» прошлого (‘un-knowing’ the past), освобождения его из-под гнета языковых и познавательных схем не интересует его здесь в первую очередь. В центре его внимания находится проблема экзистенциальных предпосылок исторического знания. Действительное существование таких предпосылок должно, по мысли Анкерсмита, объяснить насущную потребность в этом виде знания и одновременно его принципиальную ограниченность.

Потребность в изучении истории связывается им с возникающим вследствие какой-либо психической, ментальной или культурной травмы отторжением от привычной самоидентичности, которое происходит в направлении некоего нового, но еще окончательно не сложившегося образа себя самого. «Новая идентичность, – пишет автор, – преимущественно формируется травмой от потери прежней идентичности, и в этом состоит ее основное содержание». Другого содержания у нее, собственно, и нет; есть лишь осознание невозможности вновь обрести то, что было безвозвратно потеряно. В такой ситуации знание о прошлом оказывается единственным средством, способным объяснить нам, почему мы уже не можем быть теми, кем были раньше. «Становясь теми, чем они больше не являются», отдельный человек, нация или культурное сообщество видят свою предшествующую жизнь сквозь экран знания, которое в такой же мере дает объективную картину этой жизни, в какой выражает невозможность вновь пережить и присвоить ее. В этом, как полагает Анкерсмит, заключается коренное отличие травматического опыта, дающего начало историческому знанию, от того, с которым имеет дело психоанализ. Историческую травму нельзя ни сгладить, ни заместить никаким новым положительным знанием о прошлом, ибо она сама является необходимым условием для возникновения такого знания. Бесконечное число уже написанных и пишущихся сочинений, посвященных таким ключевым событиям европейской истории, как Великая французская революция, индустриальная революция, две мировые войны или распад социалистического лагеря, говорит о том, что раны, оставленные ими, не заживают и продолжают конституировать содержание новых видов коллективной идентичности. «Мы можем сказать, – пишет Анкерсмит, – что наша коллективная идентичность в основном есть совокупность шрамов в нашей коллективной душе, шрамов, оставленных вынужденным отказом от прежней идентичности, шрамов, которые никогда нельзя будет изгладить полностью и которые всегда будут вызывать в нас длительную и нескончаемую боль… Прошлое будет следовать за нами как ушедшая любовь: отсутствующая, но именно в силу этого всегда так крайне мучительно присутствующая в нас».

Заказы можно направлять по адресу:
Издательство «Три квадрата»,
Москва 125319, ул. Усиевича, д. 9, тел. (495) 151-6781, факс 151-0272
e-mail triqua@postman.ru

Редактору «Синего дивана», Елене Владимировне Петровской,
можно написать в Институт «Русская антропологическая школа»
raschool@mail.ru