ОТДЕЛ РЕЦЕНЗИЙ	На главную Содержание выпусков Отдел рецензий  Некоторые цитаты Контакты РАШ

Илья Нилов

Двуличная философия

Пьер Бурдье. Политическая онтология Мартина Хайдеггера / Пер. с франц. А.Т. Бикбова, Т.В. Анисимовой. – М.: «Праксис», 2003. – 272 с. (Серия «Идеологии»)

Идеологическая продукция тем успешней, чем более она способна доказать неправоту любого, кто пытается свести ее к ее объективной истине: разглашение скрытой истины дискурса вызывает скандал, поскольку сообщает о том, что допустимо говорить лишь «в крайних случаях».

П. Бурдье

«Дело Хайдеггера» не раз выносилось на обсуждение и служило темой для различных спекуляций, как философских, так и политических. Проблема полного отождествления или полного разделения этих областей знания, а также выяснение специфики и отличия одного от другого, толкает некоторых исследователей на чрезмерные упрощения, с одной стороны, или на отрицание проблемы как таковой, с другой. Именно этих крайностей удается избежать Пьеру Бурдье в своей книге «Политическая онтология Мартина Хайдеггера» (1975 г.), подвергающей «двойному, неразделимо политическому и философскому, чтению те тексты, которые в самом своем основании определяются через их двусмысленность, т.е. через отсылку к двум социальным пространствам, которым соответствуют два ментальных пространства»[1]. Несмотря на явное присутствие социологического метода, создающего ощущение излишней замкнутости и руководствующегося профессиональным требованием объективировать любой ценой, французскому социологу под силу балансировать на тонкой грани между вульгарным редукционизмом (заявлений типа «Хайдеггер – фашист») и лицемерным высокомерием «чистой» теории.

Поспешные выводы и громкие разоблачения позволяют некомпетентному человеку почувствовать себя экспертом и приобщиться, таким образом, к «высокому» миру философских абстракций. «Высокое» же всячески этому препятствует и старается укрыться за непроницаемостью терминологии, недоступной пониманию каждого, и, тем самым, уйти от неприятных вопросов «со стороны». Философия Хайдеггера может служить образцом подобного замалчивания и уклонения от практических последствий в своих высказываниях и действиях. В то же время нарушение Хайдеггером академического императива нейтральности, выраженное во вступлении философа в ряды нацистской партии, позволило говорить о «фундаментальной онтологии» как о политической философии, каковой, по мнению Бурдье, она была «от начала и до конца».

Эта проблема симптоматична для образа философии как дисциплины, стремящейся оставаться «чистой», но не желающей оставаться незамеченной. Книга Бурдье формулирует неудобные, с точки зрения самой философии, вопросы о правилах понимания и основаниях производства того, что принято называть «философскими» высказываниями. Хайдеггер, конечно же, не нацист, он всего лишь философ, которого французский социолог (получивший философское образование) стремится понять, а не обвинить или оправдать. Понимание же довольствуется тем простым выводом, что мыслитель, скорее, является объектом риторики, чем субъектом, или, словами самого Бурдье: «Если язык господствует над философом, а не философ над языком, если слова играют с философом, вместо того, чтобы философ играл со словами, значит, игра слов – это и есть язык Бытия, т.е. онто-логия»[2]. Эффект отстранения, позволяющий «приостановить действие философской доксы и специфической «наивности» ее обладателей», достигается за счет выставления себя этаким внешним, незаинтересованным свидетелем, «чужим в игре, т.е. безразличным и некомпетентным». Анализу Бурдье удается быть более последовательным и радикальным за счет своей невключенности в философское поле, что выгодно отличает его от деконструкции, ориентированной «лишь на «частичные революции», поскольку она не вскрывает всех неявных допущений, признание которых заложено в присвоении автору статуса «философа», а его дискурсу – «философского» достоинства»[3].

Социологическая интерпретация «негативной политической онтологии» движется по пути реконструкции того политического и интеллектуального контекста, без которого представление о творчестве немецкого философа будет неполным. Демистификация фигуры Хайдеггера начинается на биографическом уровне, выявляющем особенности эмпирического основания любого возможного интеллектуального проекта. Здесь Бурдье прибегает к методу Спинозы, адресующего вопрос: «Кто написал?» священным религиозным текстам. Подобный прием был опробован в отношении Хайдеггера еще Т. Адорно, напрямую соотносившим отличительные черты хайдеггеровской философии с особенностями классовой группы, из которой он вышел (рождение в семье мелких ремесленников в шварцвальдской деревне, университетский преподаватель в первом поколении). Философ в такой перспективе репрезентирует настроение интеллектуалов, лишенных финансовой независимости и общественного статуса, но всеми силами желающих их получить. Неприемлемый с точки зрения традиционной интерпретации (философия особо претендует на сохранение монополии на свою историю), такой заход вполне оправдан социологически. Бурдье нарочно провоцирует культурного читателя, используя язык, в оппозиции к которому выстроены все «чистые» теории искусства, литературы, науки или философии. Обнаружение специфических условий происхождения той или иной интеллектуальной практики позволяет восстановить целостный (телесный) образ мыслителя, извлеченный из области «чистого» знания и «отмытой» интеллектуальной биографии, сведенной к перечислению курсов лекций и опубликованных трудов. Однако классовая редукция ограничена и не способна объяснить главного, а именно: господства философской формы, опосредующей любое возможное высказывание и действие агента философского поля. Опираясь на внешние связи между жизнью и творчеством или сосредоточиваясь только в области внутреннего прочтения, исходя исключительно из текстов, анализ получает односторонний характер. Наука о произведениях культуры, по Бурдье, должна включать в себя три взаимосвязанные операции, описывающие три уровня действительности, к которым эти операции приложимы. Это, во-первых, анализ позиции культурного поля по отношению к полю власти, во-вторых, анализ внутренней структуры поля, подчиняющейся своим собственным законам функционирования и определяющей пределы изменений, и, в-третьих, анализ формирования и размещения культурных агентов внутри поля, которое определяется, с одной стороны, социальной траекторией, а с другой – позицией внутри самого же поля.

Для преодоления ограниченности интерналистского и экстерналистского подходов Бурдье вводит понятие «автономного интеллектуального поля», позволяющее заново сформулировать проблему противостояния объективного и субъективного, внешнего и внутреннего путем установления между ними непрямого соответствия. Интеллектуальное поле – поле культурного производства – обладает своей специфической логикой и правилами, которые не сводятся напрямую к экономическому или политическому принуждению, но задают принуждение внутреннее. Именно это внутреннее принуждение поля и служит объектом анализа у Бурдье в отношении не только Хайдеггера и др., но и самого себя. Любое интеллектуальное поле, пишет французский автор в другой своей статье «Поле литературы», «представляет собой поле сил, воздействующих на всех вступающих в поле, по-разному в зависимости от занимаемой позиции»[4]. Субъект, действующий в определенном поле, способен влиять на процесс и даже изменять структуру силовых отношений, но только согласно предустановленным правилам. Причем сильный агент может деформировать все пространство, сделать так, что оно будет организовываться вокруг него.

Каждое культурное поле обладает собственной автономией, но в то же время пересекается с другими полями и воздействует на них. Философское поле обладает высшей степенью автономности, но и в нем мы можем обнаружить общие для всех полей признаки: это конкуренция, борьба за признание и за право представлять определенную позицию и т.д. В пресловутом «деле Хайдеггера» именно сходство диспозиций субъектов в разных смысловых пространствах обеспечивает непричинностную связь, в терминах Бурдье, гомологию между полем философским и полем политическим. Претензия мелкого буржуа на господствующую позицию в философии сближает его гомологически с политически ориентированными деятелями нацистского движения, действующими сходным образом в борьбе за признание, но несколько другими методами. Заигрывание с политикой и получение официального статуса ректора, как утверждают некоторые исследователи, позволило бы Хайдеггеру утвердиться в качестве абсолютного лидера в философии.

Прояснение и определение особенности вступления Хайдеггера в философское поле представляет собой следующий ход «демистификации» его учения. На этом этапе выясняется, каким образом, исходя из социального происхождения философа и тех свойств, которые он извлек из своего происхождения, он смог занять или произвести уже существующие – либо ожидающие, чтобы их произвели, – позиции, предлагаемые определенным состоянием поля. Кризис Германии и немецкого университета, существовавший после окончания Первой мировой войны и революции 1918 года, вызвал к жизни новое мировоззрение у представителей культуры. Новым идеологическим настроем было пронизано все германское общество, и философия Хайдеггера была лишь одним из многих проявлений нового отношения к миру и к самим себе. В среде молодежи провозглашался конец «отчуждения», преодоление которого виделось путем «укоренения» в родной почве, природе и народе. Культивировалось изобличение интеллекта и рационализма и проповедовался возврат к культуре. Эти консервативные «народные» настроения не могли не затронуть университет, претерпевавший глубокий кризис, связанный с невостребованностью и неопределенностью рынка сбыта. Из притока молодых студентов формируется новая «свободная интеллигенция», обреченная либо преподавать ниже университетского уровня, либо надолго «зависнуть» на границе университета, не найдя применения своим знаниям. Такая ситуация привела к инфляции профессорского авторитета, а следовательно, и к переопределению основ всего университетского поля. Антисемитская реакция на «учителей» – в случае Хайдеггера это критика Э. Гуссерля и Э. Кассирера – служит симптомом такого передела власти, позволяющего занять их места под предлогом измены немецкому народу.

Политическое разочарование в прежних авторитетах шло рука об руку с академическим. Новое поколение, обладатели низких и неустойчивых позиций в академической среде, всегда использует язык бунта и ниспровержения, чтобы повысить свой профессиональный статус. Переведенное на язык философии это недовольство было зафиксировано в многочисленных трудах «консервативных революционеров» О. Шпенглера, Э. Юнгера, О. Шпана, В. Зомбарта, Э. Никиша и др., включая самого Хайдеггера. В них запечатлено острое политическое желание целостности и тотальности, несводимой к сумме своих частей и постигаемой интуитивно. Выявлению структурных сходств в их риторике у Бурдье посвящена целая глава («Чистая философия и Zeitgeist»), где разбираются основные оппозиции и стратегия «третьего пути», порождающие, будучи реализованными в различных полях, гомологичные типы дискурса. Стоит лишь отметить, что консервативное мышление пронизано двойственностью и антиномичностью и воплощается в примиряющей фигуре Fuhrer’а, «предусмотренном пределе преодоления, как объединении культа героя и массового движения». Как подчеркивает Бурдье, национализм может выражаться как на политическом языке решимости и владения, крови и почвы, так и на метафизическом языке воли к власти как воли к воле. Требование отделять культуру от политики отводит философию на расстояние, исключающее возможность ее осуждения. Всегда можно сослаться на непонимание или вульгарное истолкование «непосвященных». Философ никогда не заговорит на языке политики и откажется отвечать на «наивные» вопросы социолога, для этого он слишком осторожен. «Он может отвечать лишь на философские вопросы, т.е. на вопросы, которые ему заданы или которые он сам перед собой ставит на единственно значимом языке – языке философском – и на которые он может (de facto и de jure) ответить лишь после их переформулировки на своем философском диалекте»[5]. Таковы требования поля, куда мыслитель допущен, где он признан и преуспевает.

Внутренняя специфика вхождения Хайдеггера в философское поле характеризуется рядом особенностей его личного проекта по преодолению неокантианства, так как представители этого направления занимали господствующие позиции в академической среде. Этот проект ставит своей целью преодоление философии трансцендентального сознания, при этом избегая отсылки к реализму, психологизму и историцизму. Утверждается преимущество философии перед наукой, интуиции перед суждением. Так формируется исключительно новая позиция в рамках философского поля, по отношению к которой вынуждены были бы определиться и все остальные. Ее оригинальность состоит в том, что Хайдеггер смог предложить дискурс, одновременно революционный и консервативный и, вместе с тем, подкрепленный авторитетом, накопленным внутри поля (ассистент Гуссерля с 1916-го и профессор Марбургского университета с 1923 года). Хайдеггер завоевал славу «авангардного» мыслителя, способного мыслить более «глубоко» и «радикально», чем его предшественники. Бурдье называет это мышление «двойным отказом», или «авангардизмом повторного открытия», когда все современные эстетические явления (кинематограф, импрессионистская живопись) отрицаются в пользу архаичного/авангардистского отказа от современности как таковой. Данный прием, как было отмечено еще М. Вебером, характерен для пророков в древнем иудаизме, использующих свержение жреческого порядка и новое прочтение священных источников для революции, целью которой, в конечном счете, является восстановление традиции в ее изначальной истине. Двусмысленная игра, которую Хайдеггер ведет с метафизической традицией, «сущностно» переосмысливая понятия Бытия, времени, истории, позволяет ему, отвергнув их онтическое значение, сохранить прежний смысл под видом полного изменения последнего. Например, обращение к истории у Хайдеггера призвано восстановить в правах изначальное и историзировать вечное, в то время как для Ницше в таком обращении заключена возможность для различия и активного забвения, позволяющая освободиться от Бытия в пользу Становления.

Немецкий мыслитель объединяет в своей философии темы из разных областей, преломляя их в общей онтологической перспективе, обращается к «крестьянину», чтобы «насолить» блуждающему интеллектуалу, пробуждает обыденный язык и приобретает статус «учителя жизни», ангажированного и стремящегося к образцовому существованию. Подобная стратегия в политическом плане чревата популистской направленностью, апеллирующей в своей «подлинности» и «искренности» к простой, доиндустриальной мудрости крестьянина, противопоставленной фигуре интеллигента без корней и привязанностей. В своей речи «Почему мы остаемся в провинции» Хайдеггер пишет: «Философский труд не может быть уделом чудака, засевшего в своем углу. Самое место ему – среди крестьянского труда. <…> Внутренняя принадлежность моего труда Шварцвальду и его людям основывается на вековой и незаменимой укорененности на аллеманнско-швабской земле». Вместе с тем этот аристократический популизм не мыслит себя без обращения к элите, «немногим избранным», которых философия всегда призывала в союзники и на которых она вынуждена опираться в своей практической деятельности: «Сам вождь и только он есть настоящая и будущая немецкая действительность и ее закон»[6].

Мышление Хайдеггера, опирающееся на вседозволенность собственной понятийной логики, сочетает и примиряет в себе темы, одинаково неприемлемые как с точки зрения эзотерического дискурса (С. Георге и его кружок), так и с точки зрения академических правил использования языка. Опираясь на философскую традицию, которая настаивает на использовании бесконечных возможностей мышления, выраженных в обыденном языке, и пословиц, выражающих здравый смысл, Хайдеггер вводит в академическую философию слова и вещи, ранее из нее изгнанные. Существующая цензура в философском поле задает границы принуждения для того, кто хочет оставаться понятным, т.е. принуждает субъекта пользоваться определенной формой для самовыражения, наделяющей его статусом «философа». Господство формы проявляет себя как на сознательном уровне (потребность быть понятым своими коллегами), так и на бессознательном (страх потерять уже завоеванные позиции и необходимость соответствовать полю, т.е. оставаться вменяемым). Соблюдение нужной формы позволяет замаскировать личный интерес, а также гетерономную зависимость от обыденного языка, преображенного в язык «философский». Философия, желая оправдать свой разрыв с языком «простых» людей, зачастую имитирует свойства строгого научного языка, определяя значение и смысл отдельного понятия через его принадлежность к системе. «Таковы и собственные хайдеггеровские понятия, заимствованные из обыденного языка и преобразованные посредством работы по приданию формы, которая отрывает их от общепринятого употребления и через постоянный акцент на морфологических сходствах вводит в сеть языковых отношений, проявленных в чувственной форме, тем самым внушая, что любой элемент дискурса зависит от других одновременно и как означающее и как означаемое»[7].

Ощущение необходимости связи между означаемыми в хайдеггеровской философии достигается за счет игры слов, через аллитерацию и ассонанс связывающих отношением подобия форму и звук. Очарование этой игры иногда бесследно исчезает при переводе на другой язык. Многочисленные морфологические аллюзии и этимологические отсылки призваны вызвать у читателя иллюзию всеобщей связи слов и создать видимость научно обоснованной необходимости дискурса. Тактика такого заигрывания с обыденным языком, тактика двойного отрицания, позволяет, с одной стороны, выявлять некий «подлинный» смысл слова, вырванного из повседневного обихода, а с другой – напоминать о его обиходном значении. «Отрицание лежит в основе двойной игры, придающей двузначность всем элементам дискурса, всегда определенного через принадлежность одновременно двум системам: явной системе философского идиолекта и скрытой системе обыденного языка – или, если угодно, определенного через привязку к двум ментальным пространствам, которые неотделимы от пространств социальных»[8]. Двойная игра с чувственными формами языка позволяет менять ценность слова, но не его субстанцию. Выражение, таким образом, призвано скрывать социальный фантазм, лежащий в его основе. Подобно фрейдовскому отрицанию, оно одновременно отменяет и сохраняет вытесненное. Субстанция растворяется в чистой игре форм и становится означающим под видом означаемого. Эксплуатация чувственных форм обыденного языка, его самых общих мест, позволяет задействовать опыт восприятия социального мира целой группы людей. «Благодаря метафорическому использованию дихотомий и схем обыденного мышления, политика превращается в онтологию»[9].

«Возвышенный» стиль в философии призван подчеркивать высокий ранг его обладателя. Чем более он непонятен, тем более защищен от внешнего вторжения. Философ Хайдеггер не может просто констатировать: «Усиливается жилищный кризис», вместо этого он изрекает: «Жилищный кризис коренится в том, что смертные постоянно заняты поиском сущности жилья и в том, что сначала они должны научиться в нем жить»[10]. «Философский» язык не предназначен для практического использования (разочарование Хайдеггера в нацизме). Философский текст может быть прочитан только «философами», т.е. теми, кто относится к этому тексту с должным уважением, принимая правила игры, несмотря на всю их, казалось бы, относительность. Требование автономии выполняется лишь в случае игры по правилам, гласно или, как зачастую бывает, негласно принятым в интеллектуальном поле. Правильное понимание текста здесь таково: «Установить в самом произведении различие между двумя его возможными прочтениями – значит получить возможность добиться от послушного читателя того, что, встретив самые нелепые каламбуры или самые вопиющие банальности, он обратит против себя самого предостережения мэтра, при этом отлично все понимая, но подвергая сомнению правильность своего понимания и запрещая себе судить о произведении, раз и навсегда установившем меру собственного понимания»[11]. Тщательно замаскированные таксономии здравого смысла, проявляющие себя в возвышенной форме философских оппозиций, обречены остаться незамеченными профессорами философии, не подозревающими, «что речь идет о совершенном выражении сублимированного расизма».

Социальный интерес, который движет любым публичным деятелем культуры, растворяется в форме, скрывающей этот интерес либо до неузнаваемости его изменяющей. В конце своей книги Бурдье подводит итог: «Возможно, именно потому, что он в действительности сам никогда не знал, что говорит, Хайдеггер смог сказать – не будучи обязанным признаться в этом – то, что он сказал». Возможно, «что «сущностная мысль» никогда не мыслила о сути, т.е. о выражающемся через нее социальном непомысленном»[12]. Заигрывание с нацизмом – всего лишь одна из форм сотрудничества с властью (институциональной, издательской, медийной), к которому вынуждает нас наше социальное положение. Случай Хайдеггера просто более известен, но сколько таких случаев вокруг нас остается незамеченными, особенно если это напрямую касается нашего собственного опыта вовлеченности. Книга Бурдье предлагает инструменты для самотестирования на предмет личной (не)зависимости. Никто не свободен, но, может быть, с признания этого факта и должна начинаться любая работа – особенно философа.

Заказы можно направлять по адресу:
Издательство «Три квадрата»,
Москва 125319, ул. Усиевича, д. 9, тел. (495) 151-6781, факс 151-0272
e-mail triqua@postman.ru

Редактору «Синего дивана», Елене Владимировне Петровской,
можно написать в Институт «Русская антропологическая школа»
raschool@mail.ru