ОТДЕЛ РЕЦЕНЗИЙ	На главную Содержание выпусков Отдел рецензий  Некоторые цитаты Контакты РАШ

Оксана Тимофеева

Сон о горящей Родине, или Размышления по поводу романа Александра Проханова «Господин Гексоген»

Кто во сне пьет вино, проснувшись, льет слезы. Кто во сне льет слезы, проснувшись, отправляется на охоту. Когда нам что-нибудь снится, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы можем даже гадать по своему сну и, лишь проснувшись, знаем, что то был сон. Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что есть великий сон. А глупцы думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто в мире царь, а кто пастух. До чего же они тупы! И вы, и Конфуций – это только сон, и то, что я называю вас сном, тоже сон.

Чжуан Цзы

Опыт сновидца подсказывает, что собственное пробуждение можно увидеть порой несколько раз подряд, прежде чем окончательно открыть глаза. Явь навязывает себя все в новой форме, с удивительной настойчивостью. Мы видим, как просыпаемся, так как хотим проснуться. В «Толковании сновидений», демонстрируя тезис о том, что «сновидение является осуществлением желания», Фрейд приводит следующий эпизод:

Привыкши работать до поздней ночи, я всегда с трудом просыпался вовремя. Мне снилось очень часто, что я уже встал и стою перед умывальником. Спустя несколько мгновений я все же начинал сознавать, что еще лежу в постели, но продолжал спать. Такое же сновидение, проявившееся в особенно остроумной форме, сообщил мне один мой юный коллега, любивший, как и я, поспать. Хозяйка, у которой он жил неподалеку от больницы, имела строгий приказ будить его каждое утро, но ей всегда приходилось долго мучиться, пока он просыпался. Однажды утром он спал особенно крепко; хозяйка постучала в комнату и сказала: «Господин Пеппи, вставайте, вам пора в больницу». Ему тотчас же приснилась комната в больнице, кровать, на которой он лежал, и дощечка у изголовья, на которой написано: Пеппи Г…, кандидат медицины, 22-х лет. Он подумал во сне: раз я уже в больнице, значит, мне туда уже не нужно идти», – повернулся и продолжал спать[1].

В случае кошмара или дурного сна невозможность проснуться подчас проявляет себя еще более множественно и упрямо. Роман А. Проханова «Господин Гексоген» – настолько очевидный образец такого рода логики, что его можно с легкостью назвать сновидным повествованием.

Виктор Белосельцев, генерал разведки в отставке, потерявшийся в жизни, сентиментальный пожилой человек, вдруг попадает в средоточие большой политики, где готовятся и вершатся события государственного масштаба. Более того, мирового масштаба, ибо воронка, куда его постепенно засасывает, имеет свойство расширяться до размеров вселенной. Бывшие коллеги по КГБ вовлекают его в государственный заговор, "Проект Суахили", цель которого – свергнуть режим Ельцина (возникающего в романе под именем Истукан) и возвести на престол Путина (Избранника). Белосельцев становится наблюдателем и невольным участником запутанных кремлевских игр. Им руководит естественное для разведчика желание распутать, понять, облечь увиденное в логически непротиворечивую форму. Однако объяснительные схемы, предлагаемые сюжетом, всегда проистекают от Другого – кем бы ни был тот обманщик, что нашептывает Белосельцеву дробящиеся, ветвящиеся теории заговора, одну за одной. Заговорщики КГБ оказываются вдруг частью мирового сионистского заговора. Им противостоит заговор работников ГРУ, цель которого – в возвеличивании русской идеи. Ткань повествования пронизана мелкими и крупными интрижками. Параноидальная перспектива делает заговорщиком каждого. Некая безымянная система господства постоянно засылает к Белосельцеву своих агентов. По сути, он со всех сторон обложен. Врагами ли, друзьями – непонятно.

У светофора рядом с ним остановилась вишневая «мицубиси», шофер опустил стекло, ссыпал пепел сигареты, раскрывая в медленной волчьей улыбке золотозубый оскал. Белосельцева охватила паника – за ним следили, его сопровождали. Тайна, которой он обладал, была смертельно опасной. Черный джип с огромными стеклами, скрывавший гранатометчиков и снайперов, исчез. Передал его маленьким голубым «Жигулям», где сидел рыжеватый парнишка, висел американский флажок, качалась православная иконка. Покрутившись вблизи, «жигуленок» исчез, передал его кофейному пикапу, который вел небритый мужик в картузе. Вслед за пикапом к нему прицепился красный форд, управляемый женщиной с пепельными волосами. Она нервно вела машину, говорила по «мобильнику», сердито двигала накрашенными губами. Бросила на Белосельцева раздраженный взгляд, который и выдал ее, – она вела наружное наблюдение, маскируясь под светскую львицу. Он оторвался от нее, едва не ударив бампером неуклюжую «Газель». Нарушил правила, пересек осевую линию, ловко ускользнув от «мерседеса», наполненного агентами ФСБ. Нырнул в туннель, обманув работников МУРа, которые прикинулись веселыми азербайджанцами в поношенном «ягуаре». Но, выскользнув из тоннеля, увидел на доме белую тарелку антенны, которая следила за ним, поворачивалась в его сторону, передавала изображение на невидимый экран. Он резко увеличил скорость, ушел от антенны, но впереди, на высоком здании, красовался белый, похожий на страусиное яйцо, шар. В нем находилась система слежения, передавала о нем информацию в центр слежения, наблюдатель видел его испуганное лицо. Он был захвачен, оплетен. Его вели, с ним играли. Куда бы он не метнулся, он оставался в поле зрения следящих антенных систем[2].

Впрочем, система эта по отношению к герою никогда не проявляет себя как враждебная. Заговор – не против него. Или не только против него. Жертвой заговора Суахили – основного, на который наматываются, как нити на клубок, все остальные – может стать всё. Люди, страны и идеологии оказываются заложниками эсхатологического проекта, абсолютно иезуитского. Абсолютно иезуитского потому, что ни один из объектов этого мира не является его целью. Она – вне пределов досягаемости, в разгулявшемся параноидальном воображении. Все существующее – только средства.

А ведь замысел Бога совсем в другом. В том, чтобы покончить с разделением церквей, с разделением народов, с многобожием, многоязычием, с непрерывной распрей и враждой за пространства, за пастбища, за караванные пути, за месторождения урана и кимберлитовые трубки. В том, чтобы создать объединенное человечество, и в нем, едином, отразиться как образ единого, вселенского Бога. … «Суахили» и есть объединенное человечество, организуемое для вселенской задачи – для обретения человеком бессмертия. … Мы воскресим всех… Для их воскресения нам нужно было их сначала убить. «Проект Суахили» – это сокровенная сущность истории. Он был всегда, еще до сотворения земли[3].

Далее выясняется, что заговор существовал во все времена, везде, один и тот же. Что вот уже две тысячи лет группа посвященных трудилась, под разными именами, над осуществлением Божьего замысла. Что Избранник – тоже не венец творения, но средство, синтезированное в лаборатории. Что Русский народ и Русская душа должны быть перемолоты и раздавлены этим вселенским механизмом. Вот уже скоро, вот уже совсем скоро. Конечно, это тяжело для сердца патриота, что бьется – бьется несуществующей битвой с несуществующими врагами – в груди главного героя. По читательски доверчиво ожидаешь от него Поступка. Автор не скупится на авансы, равномерно нагнетая обстановку. Кто-то должен стать героем, спасти, наконец, Россию. Не дочитав роман до конца, можно подумать, что он – о подвиге современного разведчика. Но в таком случае нас ждет разочарование. Никакого подвига разведчик не совершает, ничего он не разоблачает, никого не спасает. Более того, он спит крепким сном. И никак не может проснуться.

Идея заговора служит, конечно, одной из моделей интерпретации сложной социальной реальности, формой логического объяснения истории. Есть читатель, который в ней нуждается, есть автор, который ее производит и предлагает, есть герой, который в ней живет. «Если вы параноик, это еще не значит, что за вами никто не следит», – гласит народная мудрость, и ей, конечно, нельзя отказать в справедливости. Заговором можно объяснить все что угодно, да так, что никто от этого не пострадает, поскольку вся ответственность и вина за реально происходящие события – гибель людей, войны, катастрофы и земные страдания – вменяется, по сути, запредельным, мистическим сущностям. За видимым упрощением исторической логики скрывается подмена актуальных политических проблем мнимыми, не имеющими, так сказать, отношения к действительности. В так называемых «теориях заговора» присутствует изрядная доля провокации. Недовольство системой вводит фигуру виновного. Можно зафиксировать по крайней мере несколько инкарнаций этого мифологического персонажа: Евреи, Коммунисты, Фашисты, Америка, Масоны, Террористы и т.д. Таким образом праведный гнев обращается на несуществующие объекты, и начинается стрельба по пустым мишеням. Как паранойя в своем клиническом проявлении блокирует возможность коммуникации, так и в политике атрофируется возможность действия. По крайней мере, действия адекватного, ведь мотивация его принадлежит замкнутому миру. Действие, как связь и отношение, пресекается, поскольку может быть губительным. Мы же помним, что нас слышат все глаза и уши на свете. Что мы в свете прожекторов барахтаемся, ослепленные, и ждем, и тщетно пытаемся сами превратиться в глаза и уши. От нас ничего не зависит. Все решает поединок «Богов», в роли которых выступают сложные социальные организмы.

В истории культуры еще хранится память о тех недавних временах, когда человечество в лице наилучших своих представителей из сферы философии и искусства скорбело по поводу «утраты Бога», того трансцендентного ока, которое, охватывая взглядом всю вселенную, по возможности не давало согрешить. Потеря универсального свидетельства, пустые небеса, предоставляющие тварное право свободы, были предметом рефлексии и литературных сантиментов. Заговор компенсирует эту нехватку большого Отца. Для Белосельцева проект «Суахили» и есть злой Отец, у которого надлежит отвоевать Родину, воплощающую материнское начало. Грубо говоря, этим самым символическим отцом он нагло и жестоко кастрирован. Возможности стать Героем он предпочитает выбрать отца «получше», истинного, родного отца. Растерявшись в этой западне, Белосельцев проявляет бессилие и немощь.

В целом он напоминает какую-то бесформенную амебу, ожидающую, что на него снизойдет истина, неважно, откуда. Истины то и дело снисходят, да все не те. Он практически не делает каких-то трезвых выводов. В диалоге с миром персонаж довольствуется лишь множественными вопрошаниями и, вместо того чтобы выносить утвердительные суждения, выбирает из предложенных вариантов ответа. Выбирает, кому поверить. Постоянно кто-то обманывает его. Причем сам он предельно пассивен. Он пассивный виновник военных событий в Дагестане, истории с премьер-министром и проститутками и так далее. Обратим внимание, как он ведет себя, воспринимая ту или иную информацию:

Царя жиды умучили, а Сталин умучил жидов. Знал тайну Змея. Он войну выиграл и спас русских. Он жертву принес, сына родного отдал, а о себе не подумал. Сталин святой, и победа его святая. От его победы в новом веке новая Россия пойдет, а старой России тоже конца не будет. Умом не понять. (Это уж точно! – О.Т.)

Белосельцев испытал блаженство, связанное с потерей воли и успокоением разума, который вдруг умолк, как умолкает переполненный птицами куст перед заходом солнца[4].

Это состояние – потери воли и успокоения разума – не покидает героя и читателя до самого конца романа. Герой проявляет сходную реакцию практически во всех ситуациях столкновения с речью Другого или со зрелищем: головокружение, трепет и так далее. Достаточно сложно представить, что таким нежным может быть разведчик. Ему определенно не хватает бдительности, необходимого критического мышления.

Белосельцев почувствовал, как опрокидывается мир, в котором он живет. Он летел в свистящую бездну, теряя сознание…[5]

Белосельцеву стало худо, захотелось спрятаться, убежать. Но отовсюду, куда бы ни кидался испуганный взгляд, его встречали яркие, огнедышащие экраны, из которых стреляли в него образы умертвленной и страдающей плоти[6].

В первый момент Белосельцеву захотелось убежать, закрыть глаза, кинуться опрометью вон, чтобы увиденное стало жутким сном, наваждением, которого не могло быть наяву[7].

Белосельцев чувствовал, как начинает плыть голова и зрение застилают туманы, словно он погружается в сон.

Белосельцеву казалось, что ему поднесли чашу пьянящего дурмана. Все, что еще недавно вызывало в нем ужас, теперь казалось разумным, неизбежным, окрашенным всечеловеческим знанием, находилось в согласии с Божественным промыслом[8].

Подобного рода инфантилизм в политике, на мой взгляд, является неоправданным и достоин прямого осуждения. Бывший разведчик реагирует на все, как ребенок, не желающий покидать теплую материнскую утробу. Этой утробой служит, конечно, мифологический персонаж под названием «Родина-мать». В частности, советская родина, которую он утратил и по которой скорбит в недоумении.

Из состояния беспокойного сна ему не выбраться ни за что. Белосельцева не разбудить даже шумом взрывов, «треском огня, криками спасателей, завыванием сирен…» (с. 435). Бодрствование, связанное с вынесением здравых самостоятельных суждений, ему недоступно. Не потому, что он такой плохой, а потому, что находится в ловушке собственного желания – сновидения. Бессилие и немощь. Неспособность закричать, оказать сопротивление надвигающемся кошмару:

Он попробовал позвать на помощь и крикнул. Крик сразу отнесло поверх крыш. Звук, не долетая до земли, растаял в моросящем небе. Он крикнул громче, раскрывая рот, и твердый холодный ветер загнал его крик обратно в гортань, забил рот мокрым кляпом[9].

Что ему остается – так это видеть. Белосельцев принужден к видению, насильно прикован к экрану со сменяющими друг друга картинами ужаса и боли, и коварства, и зла, и наслаждения. Вернее, даже не к экрану, а к какому-то проектору, находящемуся неизвестно где и кидающему повсюду навязчивые изображения. Герой пассивен перед зрелищем. Автор сочно и ярко описывает картины войны и разрушения, картины реального, перед которым содрогаешься.

Поистине, спать можно с широко открытыми глазами. Это не метафора. Вспомним знаменитый сон о «горящем ребенке», смело проинтерпретированный Лаканом, а вслед за ним – Славоем Жижеком:

«Один отец день и ночь сидел у постели своего больного ребенка. Ребенок умер, отец лег спать в соседней комнате, но оставил дверь открытой, чтобы из спальни видеть тело покойника, окруженное большими зажженными свечами. Около тела сидел старик и бормотал молитвы. После нескольких часов сна отцу приснилось, что ребенок подходит к его постели, берет его за руку и с упреком говорит: «Отец, разве ты не видишь, что я горю?» Он просыпается, замечает яркий свет в соседней комнате, спешит туда и видит, что старик уснул, а одежда и одна рука тела покойника успели уже обгореть от упавшей на него зажженной свечи».

Самая распространенная интерпретация гласит, что это сновидение должно было позволить спящему продлить свой сон. Когда спящий человек подвергается внезапному раздражению (звон будильника, стук в дверь, или, как в данном случае, запах дыма), то ради того, чтобы не просыпаться, он моментально создает небольшую сценку, короткую историю, включающую в себя этот раздражитель. Когда же раздражение становится слишком сильным, субъект просыпается.

Лакан объясняет этот сон прямо противоположно. Субъект пробуждается вовсе не тогда, когда раздражение становится слишком сильным; логика его пробуждения совершенно иная. Сперва он создает сновидение, историю, позволяющую продлить сон, избежать пробуждения в действительность. Однако то, с чем он сталкивается в сновидении, действительность самого его желания, лакановское Реальное – в данном случае упрек ребенка отцу «Отец, разве ты не видишь, что я горю?», подразумевающий неискупимую вину отца, – эта действительность более ужасна, чем так называемая внешняя действительность, вот почему он просыпается: дабы избежать Реального своего желания, Реального, дающего о себе знать в ужасном сновидении. Он бежит в действительность, чтобы продлить сон, остаться слепым…[10]

Герой Проханова – универсальный свидетель. Родина как бы кидает ему постоянный упрек: «Белосельцев, разве ты не видишь, что я горю?» Пробуждение подразумевало бы, помимо всего прочего, возможность жеста, воздействия на неприятный раздражитель с целью нейтрализовать последний. Реальное парализует субъекта, являясь одновременно и причиной его пассивности, и наказанием за нее. Характерно, что он наблюдает с безопасного расстояния, и катастрофическое зрелище, как правило, завораживает его, гипнотизирует. Что касается этих описаний, автор предоставляет их в изобилии, явно смакуя. Острота, мгновенность картинки, ее невыносимость выдают авторское наслаждение, провоцируют читательское наслаждение, обнажают наслаждение героя. Не смертью, не кровью, но – зрелищем возвышенного.

За взрывом в Печатниках Белосельцев наблюдает с крыши высотного дома:

– Мало кто удостоился наблюдать конец света с такого удобного, безопасного места. Многие бы дали за эту возможность миллионы. А я задаром привел тебя на смотровую площадку и поставил на самую выгодную позицию. С этого момента ты не Виктор Андреевич Белосельцев в Печатниках, а Иоанн Богослов на острове Патмос…

Белосельцев не понимал, как должен вести себя в эти завершающие минуты мироздания. Попытался освободиться. Шевелил пальцами, напрягал связанные запястья, но веревка крепко стиснула его руки по другую сторону трубы…

И, чувствуя боль в шее, он попытался повернуть голову. Увидел на крыше, близко перед глазами, оторванную руку, которая крепко, побелевшими пальцами, сжимала столовую ложку. И опять потерял сознание[11].

Кровавую бойню в Дагестане он созерцает, «сидя на обочине горной дороги», с биноклем:

«Зачем мне все это видеть?» – вопрошал в тоске Белосельцев, чувствуя себя насильно приведенным на этот склон, куда поставили его как свидетеля и заставили неотрывно смотреть…

Белосельцев смотрел без сил…

«Ты должен это видеть!» – звучало под сводами палатки, и Белосельцев смотрел, не падая в обморок, уберегаемый от умопомрачения чьей-то беспощадной, карающей волей…

На это было невыносимо смотреть. Для страшного суда, куда его призовут, было собрано вдоволь свидетельств[12].

Перед глазами Белосельцева – галерея чужих смертей – политиков, боевых товарищей, незнакомых людей, животных, великих идей. Смерть увиденная, неприятная, вызывает в нем чувство вины, тем более усиливающееся, что сам он не может умереть. Когда нам случается умирать во сне, мы либо просыпаемся живыми и здоровыми, либо оказываемся как бы на «новом уровне» игры, либо нас отбрасывает назад, к самому началу, и сценарий прокручивается по новому кругу. Если «вспомнить себя во сне», осознать, что спишь, и проэкспериментировать со смертью, можно получить некоторый результат: все возможные самоубийства заканчиваются, как правило, «сменой картинки», перегруппировкой образов, но постоянство некоего сновидного «я» не прерывается ни на минуту. Белосельцев – герой, который не может умереть. В ситуациях опасности он оказывается прочно стянут оболочкой своего сна. Он не умирает, не воскресает, не перерождается, но остается одним и тем же. Повествование настойчиво готовит его к какой-то инициации, которой не происходит. Ничто не заставит нашего инфантильного героя умереть, повзрослеть, словом, предстать в ином качестве. Он только топчется на месте и смотрит, смотрит. Однако смерть желаема, он то и дело вымаливает ее для себя. Автор проявляет особый род садизма, отказывая ему в непосредственном удовлетворении этого желания, но давая удовлетворение опосредованное – сцены смерти другого, умирания Родины и русского народа. В каком-то смысле Белосельцев получает даже больше, чем ему хотелось бы, становясь свидетелем крушения того, с чем он себя когда-либо идентифицировал: Советского Союза, русской идеи, «Белого мифа», «Красного мифа» и так далее.

Примечательно в этом смысле описание тела Ленина, пассаж, который Проханов и его многочисленные критики называют «прощанием с красным мифом»:

Среди белого кафеля, под обнаженными, ярко светящимися лампами стояла длинная эмалированная ванна, наполненная зеленовато-желтой жидкостью. В двух местах ванна была перетянута свернутыми в жгуты простынями, и на них, провисая, не касаясь жидкой зелени, лежало тело. Коричневое, вяленое, с дряблыми сухожилиями, выступавшими сквозь кожу мослами, костяными выпуклостями колен, с каплями желтоватого сала на сморщенной коже. Грудь была рассечена, приоткрыта, и в темной полости, куда залетал свет, виднелись желтоватые ребра и вогнутый позвоночник. Пах был вырезан, и в дыру, окруженную седыми слипшимися волосками, была засунута мокрая тряпка.. Руки с заостренными локтями бессильно лежали на впалом морщинистом животе, связанные марлевой тесемкой. Голова упиралась затылком в край эмалированной ванны. В приоткрытый рот был втиснут матерчатый кляп…

Перед этой эмалированной ванной с зеленой ядовитой жидкостью рушилось величие мифа… От созерцания скрученных, несвежих простыней, поддетых под усохшую поясницу и костистую спину мертвеца, улетучивалась священная вера…, [мечта] об идеальном бытии, вселенском порыве, всенародном подвиге[13].

«Прощание» Белосельцева с «красным мифом» в очередной раз доказывает его ребяческую невменяемость. Ему снится, что коммунизм это и есть Ленин, причем – в мавзолее. В его сознании абстрактная идея общественного идеала прочно идентифицируется с материальным носителем – фетишем. Разочарование приходит, когда герой внезапно узнает, что этот носитель подвержен разложению и смерти, и переносит таковые на саму идею. Для него, очевидно, носителем идеи может выступать лишь запредельная, мистическая сущность. Так, у Русской идеи, которой он остается верен, явно трансцендентный источник, тайный, эротический. «Умом не понять». Плох ли коммунизм, хорош ли, инертность материи вовсе не отменяет энергетики революционного желания, поскольку она – не в данном мертвом теле, но в живом теле истории, в его движениях. Именно в этой фиксации, статике, неумении влиться в импульсные взаимодействия поля социального и почувствовать энергетическую природу властных отношений – так сказать, в отсутствии заряда – кроется причина недееспособности героя. Под его взглядом объект лишается эротического потенциала, разочаровывает, то есть больше не соблазняет, превращаясь в порнообъект.

В мавзолее герой обнаруживает труп Ленина, в монастыре – умирающее тело старца, «белые мощи», «горстку праха». Последним моментом в раскрытии тайны, таким образом, является не само ее раскрытие, а упразднение, неизбежное порнографическое указание на смерть. Одну за другой приподымая завесы того, что соблазняет, Белосельцев освобождается от его власти, но ищет и вожделеет власти другой, абсолютной, которая придаст смысл его подглядываниям. Он все еще видит эротическое сновидение, являющееся средой желания, возможности которого превышает желаемый объект.

По стране шагает Господин. Он – в черном плаще с алой изнанкой, у него прекрасный и страшный одновременно лик. На его лбу под черным цилиндром алмазный рог. В своем обольстительном, жутко-прекрасном шествии он оставляет за собой руины, дым, растерзанные человеческие тела, растленных детей, отцеубийц…[14]

Мистификация власти и смерти, заретушированная желанием-наслаждением, с одной стороны, и сочными непристойными картинками порнореальности, с другой, делает бессмысленными любые попытки социального протеста, которые можно было бы ожидать от литературного произведения. Путин превращается в пучок световых лучей – и читатель пробуждается, разочарованный, закрывая книгу. В литературной вселенной не рассвело, увы. Все так же множатся сущности. Все так же – без надобности.

Sweet dreаms!

Заказы можно направлять по адресу:
Издательство «Три квадрата»,
Москва 125319, ул. Усиевича, д. 9, тел. (495) 151-6781, факс 151-0272
e-mail triqua@postman.ru

Редактору «Синего дивана», Елене Владимировне Петровской,
можно написать в Институт «Русская антропологическая школа»
raschool@mail.ru