ОТДЕЛ РЕЦЕНЗИЙ	На главную Содержание выпусков Отдел рецензий  Некоторые цитаты Контакты РАШ

Андрей Игнатьев

Хаос: невидимая граница рациональности

            «Публика – дура»
Старинная актерская поговорка

Это небольшое эссе первоначально было задумано как вполне ординарная корпоративная публикация – развернутый отзыв о книге Джеймса Глейка «Хаос: создание новой науки» (СПб, Амфора, 2001), – однако достаточно быстро автору стало ясно, что действительным достижением, о котором здесь идет речь, является не столько изощренность математического аппарата или необычность приложений (тем и другим сегодня удивишь разве что американскую домохозяйку), сколько специфическая «философия», объединяющая отдельные локальные усилия в данной области; такая перемена точки зрения на самый предмет отзыва, в свою очередь, побудила отказаться от попыток пересказа книги или оценки ее содержания и предложить читателю собственные, по необходимости разрозненные и поверхностные, соображения относительно того, что такое «хаос», в каких проблемных ситуациях возникает необходимость его рационального анализа и, наконец, свидетельством каких изменений в стратегиях повседневной рефлексии является очевидная повсеместная чувствительность к соответствующим конструктам, казалось бы – сугубо специальным и далеким от «злобы дня», – знакомство с этими соображениями отнюдь не избавляет от необходимости прочесть помянутую выше книгу (как это обычно бывает в случае канонической рецензии), однако позволяет увидеть новое научное направление в его реальном контексте.

Начнем (по необходимости) издалека: всякий, кто когда-либо садился за карты (домино, лото, шахматы, нарды, го), знает из собственного опыта, что успех или неудача в игре являются функцией множества переменных, включающих пресловутый «талант», т.е. прирожденную личную способность добиваться успеха, владение навыками «верного хода», достигаемое в результате специального обучения, обстановку, партнеров, противников, вообще – контекст, в границах которого игрок осуществляет свои действия, наконец, обыкновенное везение, «фарт», т.е. системные факторы успеха – маргиналы, как правило, терпят неудачу даже независимо от их личной одаренности или владения техникой (кто в этом сомневается, пусть поразмыслит над историей, рассказанной Пушкиным в повести «Пиковая дама»). Другая такая история, рассказанная Гоголем в пьесе «Игроки», побуждает, однако, добавить, что у большинства из нас (в особенности у тех, для кого игра является не профессией, т.е. источником хлеба насущного, а лишь одним из многих досужих развлечений) реальный повседневный опыт успеха или неудачи в достаточной степени фрагментирован, вследствие чего от осознания ускользает переменная, которая определяет перспективу какого угодно «хода», самую возможность реализовать дар игрока, владение стратегией и техникой (или «заветной» колодой), устойчивый раппорт с партнерами и даже преимущество над противником: выиграть или проиграть, одержать победу или потерпеть поражение можно лишь при условии, что желаемая (или подходящая) игра вообще имеет место, ее «интерес» существен, а действующее лицо допущено к ломберному столу.

По существу, ту же самую конструкцию имплицитно предполагает и довольно известная суфийская история о человеке, искавшем потерянный предмет под фонарем, а вовсе не там, где (предположительно) имело место соответствующее событие: обычно эту историю трактуют как демонстрацию человеческой глупости, однако у нее есть и более глубокий, метафизический смысл – успех или неудача в розысках могут быть представлены как результат целенаправленных усилий (а не случайность, пусть и счастливая) только под фонарем, в кругу света, в границах «поля зрения», т.е. на территории, доступной для надзора (который, соответственно, приходится рассматривать как исходное и наиболее существенное условие власти над физической и социальной реальностью, партикулярным свидетельством которой как раз и является эффективное повседневное действие); в этом, собственно, состоит специфический message практически всех фильмов, отмеченных гением Дэвида Линча или хотя бы его влиянием, – смысл, рациональность и, следовательно, по-человечески понятное, вменяемое действие (успешное или неудачное – это уже как получится) существуют только в пределах специально организованной «сцены», под светом софитов, в кругу внимания зрителей, подверженных одинаковым и заранее известным влечениям, там, где действуют унифицированные и заранее известные наблюдателю «правила игры» – в таком контексте осмысленными и прагматически эффективными поступками выглядят даже очевидные курьезы, тогда как нарушение указанного условия придает мистическую глубину и загадочность самому заурядному бытовому вздору (для простоты сопоставим истории, рассказанные в таких фильмах, как «Straight Story» и «Lost Highway»).

Такого сорта простенькие, популярные и весьма архаичные (если не сказать – наивные) аналитические модели, в свою очередь, позволяют сформулировать очень важное утверждение: любые стратегии рациональности (в том числе пост-, недо- или даже просто не-классические) всегда и повсюду локальны, они остаются валидными только в границах территории (или, точнее, хронотопа), на которой выполняются определенные, весьма специфические и в достаточной степени искусственные (т.е. предполагающие специфическую культуру – традицию или даже норму права) условия[1]. Понятно, что именно эти специфические условия, т.е. «правила игры», в границах помянутого хронотопа сохраняющие безусловную нормативную валидность для сколько-нибудь вменяемого зрителя или, тем более, действующего лица (именно поэтому их называют «законами», «принципами» или «константами»), оказываются и привилегированным предметом всякого возможного интеллектуального усилия (собственно говоря, пресловутое тютчевское «умом Россию не понять…» означает в точности то же самое , что и толстовское «… порядка только нет», с поправкой, разумеется, на разное отношение к феномену). Во всяком случае, каждый, кто сколько-нибудь основательно размышлял о феномене (карточной) игры (все равно – вспоминая ли собственные провалы, выслушивая ли рассказы о чужих свершениях или знакомясь с публикациями компетентных специалистов), полагаю, заметил, что соответствующая аналитическая модель повседневного действия (успех или неудача как результат поединка по правилам, конфликта между партнерами, связанными договором) остается не только древнейшей, наиболее востребованной, инвариантной к самым разным культурам интеллектуальной игрушкой, но и матрицей, определяющей собственную конфигурацию всякого возможного знания о human condition, границах и условиях власти над реальностью (собственно говоря, трактовка человека как рационального “актора”, а специального или обыденного знания, включая житейский опыт, – как оперативного ресурса, – помимо указанной матрицы теряет всякий смысл). Конечно, отдельные интеллектуальные традиции или программы предполагают вполне очевидные различия в содержании «правил игры», полагаемых в качестве идеального результата рефлексии, а также в прагматике, источниках или механизмах осуществления той «власти», которая конституирует соответствующие модели рациональности, однако вся эта дифференциация по парадигмам, матрицам или форматам интеллектуальных усилий только демонстрирует ключевое, граничное условие их продуктивности – существование структур «порядка», обеспечивающих контроль над предметом рефлексии (реальности, изучаемой историками культуры и антропологами). Это, в свою очередь, означает, что и популярная бытовая максима «прежде чем сделать, подумай» или представление об интеллектуальной рефлексии как о форме общественно полезного труда (призвании или ремесле) тоже остаются валидными лишь относительно специфического и не особенно обширного хронотопа: именно его Пифагор определил термином «космос», не без оснований полагая[2], что условия, при которых sapientia действительно est potentia, иными словами – умный или образованный, однако физически немощный человек становится ценностью, имеющей непосредственную ликвидность, – заслуживают самой высокой оценки.

Напротив, необозримые пространства, где эти условия не выполняются (о времени и, следовательно, хронотопе тут говорить не приходится), и Гесиод, и множество других античных мыслителей, оставшихся анонимными просто потому, что жили задолго до превращения личного авторства в авторитетный социальный институт, обозначали термином «хаос», не без оснований полагая, что специфическая (в достаточной степени агрессивная) субстанция, в которую погружен всякий возможный «космос», включая и его обитателей, вполне заслуживает уподобления пасти прожорливого хищника. Мы сегодня употребляем слово «хаос» как обозначение такого положения дел, при котором сколько-нибудь устойчивые структуры порядка отсутствуют, вследствие чего ожидаемое развитие событий может быть каким угодно (некоторые, правда, в подобных случаях предпочитают говорить «открытость», «раскованность» или «свобода от стереотипов»), однако древние (а вместе с ними и математики – герои книги, послужившей отправным пунктом для предлагаемых здесь размышлений) трактуют указанное понятие существенно точнее – как обозначение таких условий существования, при которых сколько-нибудь эффективное усилие мысли, а вместе с ним и целеполагание, т.е. рациональная организация действия, становятся заведомо невозможными: каждый раз, когда мы сталкиваемся с чем-то «немыслимым» – с проблемой, решение которой (хотя бы даже вследствие локального дефицита ресурсов) остается за пределами доступной нам «сцены», во мраке и невнятице, которые ее окружают, – мы оказываемся в объятиях «хаоса». Иными словами, термином «хаос» античная культура (как и современная прикладная математика) обозначают как раз специфический и весьма устойчивый порядок (а вовсе не его отсутствие), т.е. указывают на разнообразные проблемные ситуации, которые субъективно переживаются как немощь – ни сделать, ни придумать не удается ничего, будто ты умирающий в хосписе, заключенный в камере смертника или человек, отмеченный позорным клеймом; астрологи связывают возникновение подобных проблемных ситуаций с влиянием планеты Нептун, спецслужбы и специалисты в области оккультных явлений – с интригами «криптоэлиты», криминальных сообществ или враждебных политических сил, антропологи, социологи и психологи – со спецификой «переднего края» культуры или «пограничными» состояниями личности, священнослужители (а вслед за ними и философы) – с принципиальной и неустранимой конечностью нашего земного существования, включая ограниченность доступных нам оперативных ресурсов (т.е. прежде всего с неотвратимостью смерти, страдания или, в лучшем случае, обыкновенной неудачи), ну а герои книги, которую мы обсуждаем (по крайней мере, номинально) –с недостаточностью математического аппарата, который традиционно используется для моделирования и анализа т.н. «нелинейных» систем (соответственно, предлагаемые методологические альтернативы приобретают дискурсивную ауру, характерную скорее для религиозных доктрин или политических и социальных утопий, нежели научных теорий и конструктов, тем более прикладных). В той степени, в какой «пограничная» проблемная ситуация преодолевается (становится понятной и «операбельной»), границы соответствующего социетального, профессионального или корпоративного «космоса» расширяются, происходит своеобразная колонизация «хаоса», которая, собственно говоря, и определяет смысл исторического развития культуры (по Гесиоду, типичным примером и наиболее адекватной метафорой подобного развития событий является повседневное хозяйственное освоение дикой природы – распашка земли, строительство поселений, картографирование времени и пространства).

По сути дела, подобное развитие событий наблюдается повсюду, где наследия предков или «даров» счастливого случая недостаточно, и для сохранения собственной жизни, свободы или благополучия человеку приходится использовать собственные интеллектуальные ресурсы, однако парадигма рефлексии, характерная для т.н. «современного» общества (modernity), предусматривала главным образом постижение природного или созидание технического «космоса» – отсюда традиция определять ее предмет в терминах «законов» природы и общества, – тогда как оттеснение и укрощение «хаоса» оставалось сугубо практической, оперативной задачей, уделом спецслужб, медицины и церкви, а также различного рода «джентльменов удачи», действующих, как принято говорить, «в приватном порядке», на собственный страх и риск. Конечно, на интеллектуальной «сцене» всегда присутствовали достаточно крупные и вполне респектабельные фигуры, нашедшие свое призвание именно в конфронтации с «хаосом», исследовании и решении проблем «пограничных» – а значит, и периферийных – в самом буквальном смысле этого слова (таковыми, в сущности, были и Фрейд, и Ницше, и Маркс), однако они оставались исключениями, чья драматическая судьба только подтверждала институциональный мандат науки; сколько-нибудь существенно этот мандат начал корректироваться только во второй половине недавно минувшего века, когда, с одной стороны, постижение или созидание «порядка» – и, соответственно, тех структур, которые его обеспечивают, – перестало рассматриваться как эксклюзивная миссия науки, а с другой – у академического сообщества появился опыт широкого и продуктивного (хотя, конечно, далеко не всегда добровольного) участия в деятельности спецслужб (побочным продуктом которого явились т.н. «глобальные модели»), работы на крупные корпорации, действующие в сфере «высоких технологий», а также (что особенно важно) ведения собственного венчурного и консультативного бизнеса. Все эти изменения и сдвиги в прагматическом контексте науки первоначально сказывались главным образом (если не исключительно) на фигурах публичной риторики, однако сосредоточение на «горящих» коммерческих или оборонных проблемах, а также сложившиеся вследствие этого стереотипы эмоционального и морального шантажа, направленного на получение финансовой, политической или иной общественной поддержки исследовательских проектов, по-видимому, спровоцировали научную революцию (как всегда – вялотекущую и потому оставшуюся не замеченной ее реальными участниками), финальным итогом которой с неизбежностью окажется новая, «пост-современная» интеллектуальная парадигма, по сути дела, превращающая рефлексию в то, чем она была изначально – специфическую практику, направленную на преодоление и предотвращение различных «чрезвычайных» ситуаций.

Что касается общества, которое принято называть «пост-современным», то его специфику в интересующем нас отношении («децентрация» интеллектуальных усилий, их оттеснение на периферию культуры) совершенно замечательно демонстрирует проблема избавления от «мусора» – в широком смысле этого слова – не только обыкновенных бытовых отходов, но и вообще всего ненужного или обременительного, всего того, что мешает, что некуда девать и на содержание чего нет (или жалко) денег – интеллигенции, например. На самом деле избавление от «мусора» – ключевая проблема любого возможного общества по той простой причине, что «мусор» по определению не может быть утилизован в границах той культуры, где возникает, вследствие чего его наличие или отсутствие – идеальный показатель того, в какой степени помянутая культура (включая парадигму рефлексии) способна обеспечить оттеснение и укрощение «хаоса», т.е. поддержание контекста, в котором возможны успех или неудача в собственном смысле слова: граница рациональности, реально достигнутая культурой (и обществом, которое та конституирует) проходит именно там, где скапливается «мусор», обитают бомжи и обычно расположены свалки[3]. Тому назад каких-то полвека такой проблемы практически не существовало: «мусора» было немного, а его ликвидация не требовала ни особой техники, ни специальных затрат, ни, тем более, общественного внимания – достаточно было повседневной социальной рутины и естественных процессов, – однако сегодня она стала своеобразной «фокальной точкой» идеологических, политических или иных социальных конфликтов, более того – в ходе сопутствующей всему этому полемики постепенно складывается культура (и парадигма рефлексии), ориентированная не столько на постижение или созидание «космоса», сколько на конфронтацию с различными локальными проявлениями «хаоса» – скоплениями отходов, техногенными и природными катастрофами, факторами и процессами, угрожающими социальной интеграции (безработицей, коррупцией, произволом). Для такого общества «мусор» – отнюдь не локальная техническая проблема, спорадически возникающая где-то далеко на периферии культуры (за порогом жилища, городской чертой или даже государственной границей), но фундаментальная, ключевая идеологема, вокруг которой, собственно говоря, и организован соответствующий политический или хозяйственный «космос», т.е. социетальные структуры порядка – не случайно этим словом («trash») сегодня определяют модный стиль прозы, музыки и дизайна, а его синоним «garbage» стал названием культовой рок-группы.

Такого же рода незаметную революцию, реорганизацию культуры вокруг ее локальных «отказов», а не универсальных структур порядка, демонстрирует и одна из самых распространенных сегодня интеллектуальных практик – консультирование тех, у кого возникли проблемы (личностные, семейные, жилищные, в сфере безопасности – какие придется). Еще совсем недавно проблемы – в собственном смысле слова, т.е. неприятные или недопустимые (хотя бы в перспективе) ситуации, преодоление которых требует предварительных напряженных размышлений и, соответственно, владения специальными знаниями, – оставались эксклюзивным уделом немногих владетельных особ, обладающих необходимыми полномочиями (тех, кого называют «государь», «суверен», «лидер»), которые, собственно говоря, и думали за всех, обеспечивая тем самым устойчивый социальный порядок – в частности, гороскопы (которые сегодня можно увидеть на каждом втором заборе) составлялись исключительно для «ответственных лиц», а специалисты в данной области были редким явлением и занимали высокие придворные должности (что-то вроде советника по чрезвычайным ситуациям и безопасности). Это, однако, и есть парадигма действительно эффективной культуры, для которой какая угодно проблема (персональная, групповая, социетальная) – тот же «мусор», только в пространстве интеллектуальных усилий, а не физических событий: избавление человека от проблем составляет ключевую, неотъемлемую функцию культуры, граница рациональности, реально достигнутая обществом (и теми «правилами игры», которые здесь действуют), проходит именно там, где возникают проблемы и, соответственно, формируется запрос на их разрешение[4], поэтому их возникновение всегда (и вполне справедливо) рассматривается как свидетельство недостаточности «порядка», конституирующего данное конкретное общество, а соответственно – побудительный стимул к его реформе (или, наоборот, к его поддержанию средствами легитимного насилия). Как мы знаем, в «пост-современных» обществах какая угодно проблема (даже очень серьезная) более не считается исключительной компетенцией начальства и не рассматривается как аргумент в пользу немедленной системной перестройки контекста, в котором она возникает (эмиграции, революции, самоубийства), однако происходит отнюдь не либерализация нравов и не демократизация общества (как это часто полагают), но скорее заметный и долговременный перенос интеллектуальных усилий с постижения или созидания «правил игры», конституирующих общество, на его периферию – туда, где в конфронтацию с «хаосом», ситуациями, когда мы «не знаем» или «не можем» чего-то, что нам необходимо, вступают партикулярные действующие лица (те, кого называют «обыватели», «рядовые граждане» или «дорогие товарищи» – в зависимости от остроты положения). В практике консультирования (прежде всего – психотерапии самых разных направлений и школ) такая «приватизация» рефлексии, ее превращение в средство достижения локальных, частных целей и благ (а не источник – или, по крайней мере, инструмент постижения – «законов» природы и общества) остается наиболее очевидной (и радикальной), однако она существенно сказывается и на развитии гораздо более традиционных интеллектуальных программ.

Как раз такая – технически смелая и весьма изощренная, однако вполне традиционная (в особенности если отвлечься от патетической риторики, с неизбежностью сопровождающей любое рискованное предприятие) – интеллектуальная программа представлена в книге о «хаосе», отзывом о которой это эссе номинально является, – о «стремительно развивающейся дисциплине», в реальном контексте которой слово «хаос» выглядит скорее паролем для посвященных в прагматику дискурса, амбиции и притязания тех, кто его практикует, нежели понятием, указывающим на особую реальность. В самом деле, какова бы ни была витрина, в которой мы сегодня экспонируем действительно выдающиеся достижения, обозначаемые терминами «фрактал», «бифуркация» или «странный аттрактор», – будь это даже рог изобилия или ящик Пандоры, – нельзя не констатировать, что речь здесь идет об эффективных и безусловно корректных аналитических конструктах, вполне отвечающих «стандартам» прикладной математики: работы М. Фейгенбаума, Б. Мандельброта или других инициаторов новой программы (один из которых, как известно, был удостоен медали Филдса) посвящены моделированию феноменов достаточно необычных, однако хорошо различимых, доступных регулярному наблюдению[5], и не содержат утверждений, которых не мог бы понять и с которыми не смог бы согласиться (ценой известного напряжения мысли, разумеется) профессиональный математик, имеющий опыт работы с вероятностными моделями процессов (которыми, собственно говоря, обе помянутые персоны и занимались сначала). Тем не менее очевидно, что достаточно разнородные феномены, объединяемые термином «хаос», наблюдают и исследуют в очень похожих проблемных ситуациях, о специфике которых здесь уже говорилось ранее, – там, где кончается асфальт, электричество и гарантии личной безопасности, повсюду, где «не знаем» или «не можем» превратилось в расхожую фразу культуры, привычное свидетельство того, что аналитические и оперативные возможности человека конечны, – вот почему, вероятно, первые исследователи «хаоса» с такой настойчивостью обращали свое и чужое внимание на идиоматические курьезы.

Для социолога таким идиоматическим курьезом, безусловно, является представление о России как особом «космосе» – обществе или «хронотопе», в границах которого действуют свои специфические «законы», в свою очередь, доступные постижению и переустройству. Между тем, классическая русская литература (свидетель, в достаточной степени компетентный) недвусмысленно и единодушно указывает на то, что никаких устойчивых и единообразных «правил игры» – того, что принято называть «порядок», – в этой нашей стране нет по крайней мере с момента призвания варягов, вследствие чего и эффективное целенаправленное действие или продуктивная рефлексия остаются здесь заведомо невозможными (о русской лени и «темноте» не высказался, пожалуй, только ленивый немой). В самом деле, Карамзин определил Россию как место, где плохо с дорогами и хорошо с дураками, а где еще может наблюдаться подобное положение дел, как не на самой границе с «хаосом»? – может быть поэтому здесь и по сей день справедливо наблюдение: стоит только поставить забор (т.е. создать странный аттрактор), как тут же нанесут всякой дряни («мусора», иными словами). Тот же Гоголь (которому принадлежит это наблюдение) вообще рассматривал Россию как «заколдованное место» – или, что то же самое, «ночь перед Рождеством», – континуум, в границах которого (если, разумеется, они существуют) все, всегда и повсюду терпят неудачу (кроме тех немногих, кто сумел сговориться с чертом); практически все его творчество (за исключением «Избранных мест из переписки», где появляется надежда на перемены, а вместе с нею и совсем другая «картина мира») – это нескончаемая «история неудач», составленная задолго до Х.Л. Борхеса: напрасны усилия, предпринятые героями «Петербургских повестей» – помимо, может быть, майора Ковалева (да и то – кризис, в сущности, закончился сам собой, а вовсе не потому, что герой что-то сделал), – «бес попутал» городничего в «Ревизоре», проваливаются блестящие аферы, что задуманы, просчитаны и безупречно исполнены героями «Игроков» или «Мертвых душ», – ничего ни у кого не выходит просто потому, что не может выйти никогда, классическая парадигма «хаоса», как она представлена, скажем, в античных мифах о Мидасе, Тантале или Сизифе. О Пушкине с его пресловутой «хандрой», естественным состоянием человека, страдающего от неволи и немощи (т.е. безнадежной конфронтации с «хаосом»), как и о Лермонтове – людях, для своего общества лишних в самом буквальном смысле слова (по существу, оба они покончили жизнь самоубийством – как, впрочем, и многие, многие другие), не стоит говорить (они – действительно «наше все»), как не стоит задерживаться на фигурах Чаадаева, Леонтьева, Розанова (которых здесь можно было бы цитировать страницами, если не собраниями сочинений) или, тем более, Победоносцева с его хорошо известным и недвусмысленным «… ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек»; однако и трезвый, терпимый, куда как респектабельный Гончаров тоже ведь рассматривал Россию как место, где бессмысленно напрягаться – все равно ничего не выйдет, – как, собственно, все и получилось с ликвидацией старухи-процентщицы, строительством железной дороги, рытьем котлована (никто не помнит, подо что), преобразованием природы, воспитанием «нового человека» или другими туземными проектами перемены судьбы (по Салтыкову-Щедрину, от сволочи, что обычно находится у власти, здесь спасает только это). В том же ряду стоит упомянуть Тютчева с его сакраментальным суждением о перспективах понимания России умом – безупречным по своей точности указанием на уровень «порядка» и границу рациональности, реально обеспеченные нашей отечественной культурой (капризы погоды, конфигурация облаков и камней, завихрения сигаретного дыма), Толстого с его полководцем, на протяжении всей военной кампании не делающего ровным счетом ничего, потому что убежден – любые целенаправленные усилия заведомо напрасны, так уж тут у нас устроены пространство и время, – или, наконец, Блока, не без оснований уподобившего общество, о котором здесь идет речь, агрессивному хищнику, в пасти которого, собственно говоря, и проходит жизнь поэта, – какие еще нужны свидетельства того, что перед нами вовсе не особая цивилизация, общество или политическая система, но, действительно, устойчивая и необычайно протяженная зона конфронтации с «хаосом»? Правы аналитики, определяющие Россию как «окраину» глобальной системы (или ее «фронтир», если выбор термина что-то меняет). Тут, пожалуй, следовало бы остановиться (не то обвинят в русофобии), однако очевидно, что и советская литература (свидетель, разумеется, ненадежный, однако, как говаривал крупнейший эксперт по проблемам «хаоса», других писателей здесь у нас нет) ничуть не менее единодушно диагностирует Россию как нескончаемый «чевенгур» – место, где нет ни какого-либо системного «порядка», ни, следовательно, перспективы успешного действия и рефлексии: на этом, собственно говоря, и основывалась практически вся аргументация в пользу освоения зарубежного опыта, расширения и укрепления руководящей роли Партии или, как у Вен. Ерофеева и его последователей, – тотального воздержания от действий, несовместимых с состоянием опьянения. Как видим, о «законах», доступных постижению или, тем более, переустройству, в России говорить не приходится, а это значит, что и классическая парадигма рефлексии (общество как особый «космос») остается здесь данью благим пожеланиям, т.е. чисто идеологическим артефактом.

В завершение этого непрошеного, поверхностного и с очевидностью фрагментарного комментария к книге Дж. Глейка «Хаос: рождение новой науки» позволю себе остановиться на одном из хорошо известных фрагментов Нового Завета, весьма существенном в контексте размышлений о «пост-современной» интеллектуальной парадигме, – словах Иисуса «… и на этом камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф, 16:18), по традиции, общей для всех изводов христианства, считающихся исходным постулатом экклезиологии. Как известно, общепринятый перевод этого очень часто цитируемого изречения содержит лексическую вольность – слово, которое переведено как «врата», следовало бы, по-видимому. читать как «пасть», «глотка»; в специфическом библейском контексте, для которого «слепая» угроза, состояние немощи (неволи) и перспектива чуда (т.е. экстраординарного спасения) являются общим местом, данное обстоятельство, в свою очередь, позволяет рассматривать изречение, о котором идет речь, как стереотипную фигуру дискурса, непосредственным образом отсылающую к феномену и проблематике «хаоса». Такое (вполне правдоподобное) предположение хорошо согласуется и со словом «камень», в особенности – с этимологической игрой, по сути дела, отождествляющей конкретного живого человека и неодушевленный предмет: для мифологического дискурса подобного сорта символика или фигуры речи являются стереотипным и недвусмысленным указанием на герм, алтарь или другое сооружение («бел-горюч камень»), обозначающее место (безвременной) смерти человека (убийства, несчастного случая, преднамеренного принесения в жертву), т.е. границу природного или технического «космоса». Таким образом, смысл новозаветного изречения, заключающего это небольшое эссе, – и, соответственно, догматов, определяющих исходные допущения экклезиологии, – состоит, по-видимому, в том, что конструкция церкви как особого социального артефакта (института или сообщества, в границах которого действуют понятные, устойчивые и достаточно продуктивные «правила игры») неуязвима к проявлениям «хаоса» – не оттого ли все те, для кого исследование и преодоление «хаоса» является предметом повседневной рефлексии, как правило, одержимы верой?

Заказы можно направлять по адресу:
Издательство «Три квадрата»,
Москва 125319, ул. Усиевича, д. 9, тел. (495) 151-6781, факс 151-0272
e-mail triqua@postman.ru

Редактору «Синего дивана», Елене Владимировне Петровской,
можно написать в Институт «Русская антропологическая школа»
raschool@mail.ru