ОТДЕЛ РЕЦЕНЗИЙ	На главную Содержание выпусков Отдел рецензий  Некоторые цитаты Контакты РАШ

Артем Магун

О негативной диалектике Теодора Адорно

1.      В российской философии случилось происшествие существенное, но по своему значению скорее негативное. Долго ожидавшийся выход переводов Беньямина и Адорно, классиков немецкой ветви современной философии, широко известной у нас до сих пор в ее французской и американской версиях, стал убийственным для рецепции этой философии, а также явился унизительным оскорблением русскому философскому языку, на которое не последовало решительного и массового ответа. Это тем более печально, что в русской культуре и философии отпечатано родство именно с немецким образом мысли, особенно с гегельянством и марксизмом, и Адорно с Беньямином могли бы послужить более глубокому укоренению родственной им французской мысли 70–90-х годов, которая для нас остается все же пока прививкой (в позитивном ботаническом или же негативном медицинском смысле).

Теодор Адорно изучался уже в поздней советской философии, серьезно повлияв, например, на такого мыслителя, как Валерий Подорога, выводящего формы субъективности из реалистически понятых телесных процессов. Но в 90-е появилась только изданная небольшим тиражом в издательстве «Медиум» «Диалектика Просвещения», в переводе верном, но неудобочитаемом – она не получила, насколько мне известно, совершенно никакого резонанса. Беньямин был кумиром радикальных российских философов, группировавшихся вокруг издательства “Ad Marginem”, в течение 90-х годов – читали они его в основном в приемлемых, хотя весьма неточных английских переводах. Но только в два последних года появились переводы главных работ Беньямина и Адорно, его младшего друга, ученика и оппонента. И эти переводы в основном находятся за гранью вменяемого обсуждения – они невообразимо плохи. Об «Озарениях» Беньямина я писал в «Критической массе»: в этом переводе осуществляется «набоковское» убийство и омертвление текста за счет систематических ошибок, искажающих смысл с точностью до наоборот. Точно та же ситуация с переводами двух поздних, итоговых работ Адорно – «Негативная диалектика» и «Эстетическая теория». Особенно пострадала первая. Перевод, сделанный без всякого понимания значения переводимых фраз, превращает текст в бессмысленный и венчает свой патологоанатомический труд ошибками в именах и терминах, показывающими, что для переводчика речь идет о чужой и неинтересной действительности. В переводе «Негативной диалектики» возникают Фон Ретель вместо Зон-Ретеля, «реторика» вместо риторики, «Нестор Олоферн» вместо «Олоферна» Нестроя, Гельдерлинг вместо Гёльдерлина, «молодежный стиль» вместо Модерна (Jugendstil) и прочие подпоручики же. Каждое второе предложение переведено неправильно. Например, на с. 150 читатель будет полностью обескуражен фразой «Какими способами констелляция убивает предмет?». Он, читатель, наивно думал, что «констелляция» или, проще говоря, созвездие, это предлагаемый самим Адорно способ познания. Что поделаешь – диалектика… На деле же переводчик перепутал здесь немецкие слова erschließen (раскрывать, открывать) и erschießen (застрелить). Красноречивая ошибка. Я не буду приводить здесь детальный разбор прочих ошибок, как тот, что я сделал в случае перевода Беньямина, чтобы не наскучить читателю. Но сверку перевода я провел и уверяю, что пользоваться им нельзя. Можно использовать его для получения первого впечатления – которое всегда схватывает нечто основное даже в бессмысленном подстрочнике – и затем по возможности читать оригинал (английский перевод «Негативной диалектики» тоже имеет плохую репутацию).

В переводе «Эстетической теории» наглядных ошибок меньше, и переводом в принципе можно пользоваться, хотя он никак не трансформирует немецкую фразу Адорно при переводе на русский и получается нечто неудобочитаемое. Характерными являются стилистические перлы вроде: «Беньямин сказал когда-то: ‘Начхать мне на внутреннюю настроенность’»[1]. В целом выход подобных переводов способствует уничтожению философии на русском языке, сводя ее к чему-то глубокомысленному и непонятному – к чистой болтовне, с одной стороны, и к запечатанной возвышенной тайне, с другой. Но я перейду к самому Адорно, не переводя, но трактуя его мысль.

2.      Современный российский читатель Адорно, воспитанный прежде всего на французской философии и на ее американской рецепции, воспримет его анахронистически, ретроспективно – как эксплицитное, систематическое и вписанное в традицию обоснование принципов этой знакомой ему современной тенденции. Действительно, у Адорно мысль не только относится к своему объекту негативно (с этим был согласен уже Кант), но отказывается идентифицировать и фиксировать его, даже в этом негативном определении. Объект – не просто вещь, но вещь, радикально отличающаяся от самой себя. Логика тождества, глубоко укорененная в языке и познавательной установке субъекта начиная с ранних магических эпох, насильственно подавляет это внутреннее различение, обрекая себя на слепоту гегелевского господина, который господином-то и не является, поскольку не замечает, что вопреки магии систематического самопознания он остается объективно детерминированным в самой своей субъективности, рациональности и дискурсивности. Не правда ли, эта программа звучит очень близко к философии Жака Деррида, в которой внутреннее различие, временной сдвиг как всегда незавершенный процесс различения не только остаются недоступными для логико-грамматической (магической) мысли, но и подрывают ее изнутри в неснимаемой материальности («письменности»), этой внутренней нетождественности самого языка? Деррида подает свою критику более «сильно», чем Адорно, отказываясь (особенно на раннем этапе своего творчества) формулировать собственную позицию в эксплицитных логических терминах, рассматривая литературу как более фундаментальную языковую практику. Адорно же остается внутри философии, настаивая на имманентном и логическом познании, которое радикализует кантовский критический проект. Иначе говоря, он видит в самой философии – как языковом жанре – потенциал выхода за собственные рамки, диалектически выворачивая и оборачивая рациональный дискурс против самого себя.

Если Деррида сформировался независимо от Адорно и Беньямина, то Славой Жижек, влиятельный мыслитель 1990-х, совместил негативную диалектику Адорно с метафизическим психоанализом Жака Лакана. Жижек интерпретирует лакановское «реальное» прежде всего как интериоризованную негативность – внутреннюю незавершенность, препятствие или антагонизм, присущие объективной действительности. Идеология маскирует этот антагонизм, а критический субъект должен его придерживаться и на нем настаивать. Именно от Адорно[2] Жижек воспринял свою центральную интуицию: идеология, миф и т.п. являются предметом не веры, а инерционной, объектной логики, которая искусственно изолирована в автономную систему. Сама по себе автономизация той или иной общественной сферы, например искусства, служит протестом против неистины целого общества, но идеология скрывает конфликтный, протестный характер автономизации, представляя автономную сферу как совершенно и окончательно оторванную от якобы аутентичной общественной жизни[3]. Отсюда взятое Жижеком у Адорно наблюдение о том, что «[о]сновным свойством идеологии является то, что ей не до конца верят…»[4].

Итак, проблемы, которыми занимался Адорно, и некоторые ответы, которые он давал, параллельны наиболее популярным течениям современной радикальной мысли. Но, как это характерно для любой диалектической теории, в позиции Адорно заключена важная двусмысленность, которая позволяет не только сблизить ее с Деррида или Жижеком, но и вскрыть потенциальное несовпадение. И Деррида и Жижек воспроизводят классический жест философа, направленный на удержание постоянно ускользающего разрыва, раскола и т.д. Мыслитель должен быть крайне сосредоточен, «пристален», чтобы не упустить еле заметного рефлекса «différance»; он должен постоянно поддерживать в себе открытость всегда врасплох застающему дару, будучи гостеприимным к радикально чужому вторжению. Деррида здесь не сильно отличается от Жижека, который возводит верность травматическому антагонизму в этический императив. Адорно тоже ищет способ нащупать «нечто» от мысли ускользающее. Но по сравнению с Деррида и даже Жижеком Адорно – все-таки классический немецкий марксист-гегельянец, для которого объект, хотя он и имеет приоритет над субъектом, не представляет большого интереса сам по себе. Главным интересом Адорно, при всем его пресловутом аристократизме и эстетизме, остается историческая практика, которая ничего не ждет и не удерживает, а бесцеремонно действует, вторгаясь в якобы ей запрещенную сферу.

Собственно философская оригинальность Адорно заключается не в негативной диалектике как таковой (это словосочетание появляется уже в известном памфлете Бруно Бауэра, написанном при участии Маркса и озаглавленном «Антихрист, или Трубный глас страшного суда над Гегелем»[5], и Адорно признает свою преемственность по отношению к младогегельянству), а в двух параллельных тонких наблюдениях.

Первое относится к теории познания и направлено против инаугурационной операции «Науки логики» Гегеля. «Понятия, как, например, понятие бытия в начале гегелевской «Логики», обозначают прежде всего подчеркнуто непонятийное: они, по выражению Ласка, перепрыгивают через свое значение, за его пределы (meinen über sich hinaus)»[6]. Отсылка к бытию не является только субъективной позицией, но прежде всего жестом, отсылающим к «самим вещам». В применении к Деррида это значит, что искомым предметом философии выступает не различение, след, дар и другие виды неассимилируемого «слабого» бытия, а материальный объект, который можно и нужно познавать нашими нормальными, т.е. диалектическими, познавательными средствами, просто имея в виду их принципиальную неадекватность («неистину»). Язык лжет, мысль, охватывающая целое, принципиально неистинна – но в этом нет ничего страшного (отметим здесь неожиданный резонанс с мыслью Ницше и Маккиавелли). И отсюда второе наблюдение, относящееся уже к практике: негативное отношение познания к своему предмету ни в коем случае не означает отказа от познания в витгенштейновском духе («О чем нельзя говорить, о том следует молчать»). Напротив, пишет Адорно:

«Мышление, разочаровавшись в тождестве, легко капитулирует перед неразрешимым, оно превращает эту неразрешимость объекта в табу для субъекта – запрещая себе, с иррационалистической или же, наоборот, со сциентистской точки зрения, прикасаться к тому, что ему не тождественно – складывая тем самым оружие перед расхожим идеалом познания и выражая ему полное уважение. Такое мышление отнюдь не чуждо упомянутому расхожему идеалу. Он, этот идеал, соединяет аппетит к пожиранию, инкорпорации объекта, с отвержением того неинкорпорируемого, неусваиваемого, которое, собственно, и нужно было бы познать. Покорность теории перед лицом единичности работает на сохранение статуса кво, которому она создает ореол одухотворенной непроницаемости не в меньшей степени, чем прожорливая претенциозность всезнайства»[7].

Из духа книги Адорно вытекает, что мысль как проба практического действия должна вторгаться именно в ту материю, которая не соответствует ей и ограничивает ее. Это означает, помимо прочего, принципиальную роль языка, а точнее фигуры, риторики, в освоении реальности, в качестве формы познания, которая свидетельствует о собственной ложности, но в то же время не боится «запрещенных» для мысли объектов. Здесь опять же Адорно весьма близок Деррида и де Ману (и далек от Жижека, который ограничивается логикой и потому остается прежде всего критиком идеологии с этических позиций, рискуя, как Кант, быть истолкован идеалистически). Но риторика выступает здесь не как поиск невыразимого и не как внутренняя рефлексия незавершенности языка, а как нормальное познавательно-практическое средство, которое не исключает, а предполагает и дополняет диалектическую логику. Оправдание риторики, иначе говоря, не означает, что «все есть риторика».

Итак, хайдеггерианская генеалогия Деррида и Лакана (по крайней мере Лакана-этика влечения к смерти) отличает их от ненавидевшего Хайдеггера Адорно, поскольку, сохраняя созерцательно-этический интерес к объекту (или его отсутствию, что то же самое), они не освобождаются полностью от университетской, идеалистической ориентации – ориентации субъекта, который подчиняет практику познавательному интересу, господина, который оправдывает свое бездействие, или раба, который парализован страхом смерти, этим «абсолютным господином».

Адорно сам, конечно, не чужд объективному познанию, но он не делает из него императив, а напротив, рассматривает познавательное отношение к объекту как выражение отчаяния и бессилия, присущее (уже первобытному) человеку перед лицом мира. Выражение (один из центральных терминов «Эстетической теории») есть тоже познавательное отношение: здесь не субъект познает объект, но сам становится на место объекта, предъявляя, раскрывая себя живому и неживому. И не столько даже себя, сколько само отрицательное отношение фрустрации, недоверия и протеста по отношению к миру. Выражение не вполне симметрично познанию, ибо ставит под вопрос необходимость познания и ценность объекта. Отталкиваясь от этой ницшеанской точки зрения, которая намечается у Адорно, Лакан и Деррида выходят за рамки идеализма в эстетико-выразительных составляющих их философии, но отчасти абсолютизируют и фиксируют отрицание как идеальный принцип (различие, антагонизм), вместо того чтобы использовать его как отсылку к общественной практике.

3. Адорно пишет в парадоксальном жанре. С одной стороны, он вроде бы гегельянец, опирающийся на (диалектическую) логику как средство познания реальности. С другой – он напрочь отвергает систему и, вообще, дедуктивную логическую последовательность, вкладывая свои логические категории в афоризмы ницшевского толка. Вместо системы он предлагает, в качестве формы синтеза, беньяминовское понятие созвездия, то есть группы рядоположенных очерков объекта, описывающих его с разных точек зрения и определяющих объект (во всей его неидентифицируемой множественности) самим своим, по видимости произвольным, сочетанием. Объединение нескольких точек зрения, или моментов, в объект не является актом логического полагания, но определяется объективной реальностью, постоянно становящейся, раскалывающейся (вместе с субъектом) на части и бурлящей в зонах раскола, на границах выделяемых «объектов». В отличие от гегелевской системы, которая приписывает предмету только последовательное внутреннее развитие, констелляция чувствительна к внешнему в предмете, к точкам его выхода за собственные пределы и отношениям с другими вещами. В каком-то смысле, здесь гегельянству противопоставляется структурализм с его бриколажем – за вычетом идеалистического рационализма, присущего ранним структуралистским исследованиям.

Адорно реализует тем самым свою теоретическую установку на объединение риторики и философии. Темнота получившейся картины призвана приобщать читателя к трудности самого предмета, миметически дублировать объективные антагонизмы. В то же время за счет такого подхода теряются некоторые предпосылки, которые легче выявить при помощи более традиционного систематического подхода.

Так, основными принципами мысли Адорно являются негативная диалектика, т.е. отрицание как ведущая познавательная процедура, имеющая приоритет над позитивным утверждением, и материализм, понимаемый как примат объекта над субъектом («Из субъекта никак нельзя изъять объект как идею, но из объекта можно изъять идею субъекта»[8], – здесь есть скрытая отсылка к Гуссерлю, на трансцендентальный идеализм которого Адорно явно опирается в своем «материализме»). Две асимметрии, вносимые в двустороннее движение диалектики между субъектом и объектом. Как они связаны между собой? Ведь центральное положение логической категории негативности как бы предполагает субъективный, сугубо имманентный подход к действительности. А «материализм», наоборот, отсылает к внешней детерминации и, вообще, вызывает у профессионального философа, особенно постсоветского, подозрения, не будут ли ему диктовать от лица материи «железные законы», т.е. превращать диалектику в некритический и позитивистский, догматический дискурс. Адорно декларирует, что его материализм – имманентный, что он не возвращается к докритической позиции. Но как это должно осуществляться? И как материализм сочетается с диалектической логикой в ее «негативном» изводе?

Что такое вообще негативное? Адорно берет это понятие в своем первичном логическом значении: негация есть для него прежде всего выражение неистинности высказывания[9]. Гегель переходил от этого определения к онтологизации «негативности» как силы разрушения и трансформации (поскольку если что-то разрушено, то его больше нет, и, соответственно, представление о его существовании теперь ложно). Адорно поступает не совсем так. Для него негативное остается прежде всего субъективной, познавательной функцией, а именно критической установкой, вскрывающей ложность любого целого. «Целое неистинно», – так гласит фундаментальный постулат Адорно. Конечно, неистинность сама объективно детерминирована – тут диалектическая логика вступает в свои права. Но не в смысле самодвижения, становления объекта, а в смысле фундаментальной идеологичности реальности: реальность необходимо производит о себе неверное впечатление. Трудно уклониться здесь от ассоциаций с ненавистным Хайдеггером, с его тезисом о принципиальной самосокрытости бытия, да и с «онтологическим различием», которое не так уж далеко от адорновского alteritas.

          В такой ситуации познание неизбежно критично – как в отношении собственных иллюзий целого, так и в отношении реальности, которая их производит. Соответствующая практика будет направлена на борьбу с целым и единым, в частности, путем его фрагментации и выделения автономных зон – отсюда отстаивание напряженной автономии искусства. Впрочем, чистая разделенность и статичная разделенность общества будет позитивизацией отрицания, еще худшей ложью и репрессией субъекта. Заметим, что социальная критика является одновременно познавательной и практической, и гнев интеллектуала, которому промывают мозги по телевидению, одного свойства с гневом голодного рабочего, которому не платят зарплату. Это один и тот же аффект, поэтому недовольные массы всегда считают, что «их обманывают», что может быть и неверно в непосредственном смысле (не существует тотального заговора), но верно в том смысле, что лжет сама социальная реальность, в частности, придавая системе капиталистической эксплуатации форму либерально-демократической субъективности. Но каждая ложь является в то же время формой существования реального антагонизма, в ней есть утопическое содержание, как и в той риторической фигуре, которую использует адорнианец или деконструктивист, чтобы пробиться к истине вещи. Итак, отрицание имеет теоретический смысл определения чего-либо как лжи и практический смысл отвержения реальности, которая предстает в этой ложной форме. Это спор, который предполагает объективный мир в качестве антропоморфного оппонента. Из него могут следовать как радикально-революционные выводы, так и симптоматические «эксцессы», описанные Фрейдом в виде четырех форм символического отрицания (вытеснение, запирательство, отвержение, непризнание), когда отрицание предмета подменяется отрицанием знания о предмете. Эти «эксцессы» на самом деле органично следуют из структуры субъективности, и иногда материальное, практическое разрушение ничем не «лучше» этих символических отрицаний, но исходит из той же невыносимости знания.

Какова же все-таки связь между понятием негативности, отрицания – которое очевидно предполагает отрицающего субъекта, а также логику как путь к истине, – и понятием материализма, которое, казалось бы, ставит субъекта и логику в подчиненное положение? Хайдеггер, например, борясь с субъективизмом и идеализмом, категорически отвергал понятие отрицания, противопоставляя ему его интенциональное содержание, «ничто», как более первичное[10]. Адорно никак не поясняет это сочетание двух своих основных понятий. Он, вообще, редко[11] тематизирует понятие негативного, скорее используя его как заранее известное – по-видимому, в той же логике, в какой он отказывается признать за «бытием» из «Науки логики» характер общего понятия и трактует его как дейктический жест. Пусть так – и все же этот жест предполагает субъекта и фундирует (как суждение об истине или лжи) всю логику вообще.

Представляется, что связь здесь есть, и связь логическая, – о ней Адорно умалчивает. Действительно, внутри логики и, еще очевиднее, внутри структуры реальной речи, между утверждением и отрицанием существует принципиальная асимметрия. Утверждение полагает себя, отрицание же отсылает к ранее имевшемуся утверждению. Тем самым отрицание не самодостаточно, оно как бы паразитирует на некоем утвердительном смысле (который Гуссерль называл Urdoxa). Кроме того, оно в некотором роде бессильно и бесконечно, поскольку, отрицая этот утвердительный смысл, оно вынуждено его утверждать в то же время. Но тогда понятно, откуда возникает «материализм». Во-первых, субъект отрицания должен постоянно отсылать к внешней для себя реальности или высказыванию об этой реальности. Он не может построить завершенную отрицательную систему, так как неясно, что она в этом случае будет отрицать. Фрагменты, возникающие как бы в ответ на случайно пришедшие в голову мысли и прочитанные тексты, – более уместная в данном случае форма. Негативный диалектик – или критик, говоря на языке Канта и Маркса, – мыслит действительность отрицая ее – утвердить либо полностью стереть ее он бессилен. Поэтому, во-вторых, материя детерминирует субъекта, который неспособен полностью от нее эмансипироваться. Символическое отрицание реальности (например, воображаемая редукция мира в духе Декарта), на котором строится автономный субъект, есть не более чем миметическая игра или утопия. Отрицание никогда не выполняет своего обещания. «Негативная диалектика» могла бы с тем же успехом называться «Не негативная диалектика». Понятно, почему Адорно настаивает на неустранимой объектной детерминации субъекта мысли и творчества, например конкретной формой общественных отношений, которые, конечно, в свою очередь являются материальным продуктом субъектных, логических инвестиций – но уже не наших.

Может быть, интереснейшим моментом философии Адорно является способ, которым он конкретизирует объектную определенность субъекта. Субъект относится к природному объекту не только опосредованно-технически, но также и непосредственно-миметически. Он непроизвольно подражает природной вещи и при этом не только и не столько антропоморфизирует эту вещь в своем мифологическом воображении, сколько сам становится ею, вбирая в себя как будто отверженный им объект в форме его отвержения. Страх перед непредсказуемой и смертельно опасной природой оборачивается слепым систематическим напором на природу со стороны самого же субъекта. Кульминацией этого напора является сегодняшняя техническая цивилизация. Кроме того, трансцендентальный субъект как внутренняя, неустранимая, жесткая структура на деле подражает жесткой непроницаемости объекта, интроецирует объект в самое сердце субъективности. Итак, отрицание материально, поскольку оно миметично: отрицание (отвержение, подавление) субъектом объекта и есть момент его объектной детерминации.

4. Адорно предлагает эффективную и радикальную, логически связную, хотя и несистематичную философию, которая критикует основные направления двадцатого века за их идеализм и создает базу для ряда громких течений конца того же века. Но остается все же и ряд неразрешенных вопросов, или двусмысленностей.

А) В какой мере Адорно удалось сохранить «имманентность» – т.е. критичность, диалектичность мысли – и в то же время избежать трансцендентализма[12]? Ведь его «мимесис» есть, в сущности, не просто отпечатывание объекта в субъекте, а воспроизводство некоторых отношений субъекта и объекта, основывающихся на отрицании. Разве какой-нибудь новый Гегель или Хайдеггер не сможет описать эти взаимные отношения как неотменимую, пускай противоречивую, структуру мира? Почему нельзя выстроить негативную диалектику как разомкнутую трансцендентальную логику, грамматику и прагматику, где отрицание является ключевым, но парадоксальным элементом – одновременно логическим понятием и внелогическим жестом[13]? В такую диалектику вошли бы, в частности, многие наблюдения Адорно – о принципиальной незавершенности отрицания, о теории и об искусстве как о латентно-практическом отрицании современной реальности, о магической подражательности отрицания и др.

Такая парадоксальная логика негативности, с моей точки зрения, исходила бы не из вневременного трансцендентального субъекта (которого справедливо критикует Адорно), но из исторического события, которое не субъективно и не объективно, но вовлекает субъектов и объекты в некоторое смысловое взаимодействие. Наша актуальная, конечная точка зрения задается событием, отбрасывающим назад представление об истории, – в этом смысле событие задает (для нас) некую трансцендентальную историчность. Адорно же решает проблему конечности иным, но параллельным образом, а именно через понятие созвездия (констелляции): созвездие тоже задает нашу конечную точку зрения на объект и в этом смысле является «седиментированной историей»[14]. Просто в отличие от «события» созвездие задает не формы понимания, а случайный набор точек зрения, который не разворачивается автоматически, как у Гегеля, в нарратив внутреннего развития предмета. Тем самым избегается возможный идеализм понимания события как основания историчности. Но не слишком ли статичны «созвездия» Адорно, не выносят ли они за скобки историю как таковую, а именно возникновение, столкновение и уничтожение предметов[15]? Вопрос остается открытым.

Б) Допустим, что мы интерпретируем трансцендентальную или «онтологическую» структуру субъекта (бытие-в-мире, тревогу, брошенность и т.п. хайдеггеровского Dasein) реалистически, например как «потребность отвратить нужду, снять недостаток средств к существованию при помощи организованного труда»[16], или, по следам Зон-Ретеля, выводим трансцендентального субъекта из товарной формы. Однако у этих отношений есть своя логика, пусть не центрированная на субъекте (и поздний Хайдеггер даже согласится с децентрацией). Эту логику, в свою очередь, изучает некий субъект. У нас есть пример советского «диалектического материализма», который просто навязывал подобную социологическую логику как догму и поэтому подлинным материализмом, конечно, не являлся. Отвергая «диамат», Адорно настаивает на имманентности и критичности. Но не сводится ли тогда его требование к трезвой констатации конечности познания, к предложению прерывать диалектическое объяснение (в принципе бесконечное) всегда именно на объекте, равно как и к призыву не останавливаться в поиске бессознательных объектных детерминаций знания? Или же Адорно предлагает сосредоточиться на критике и эстетическом выражении вытеснения и подавления объекта субъектом? Но в таком случае не утверждается ли вновь идеалистический отказ от описания самого объекта?

В) Ясно, что такие фантазмы, как трансцендентальный субъект, ничто, друг–враг, всевозможные утопии и т.п., при всей своей фантазматичности имеют реальные эффекты и для внутренней динамики субъекта, и для политической жизни общества. Вообще, субъективность как воображаемая эмансипация от материальной детерминированности есть основа политической практики. Отсюда реабилитация субъекта и политического самого по себе у учеников и последователей Альтюссера – Рансьера, Бадью, Лаклау и Муфф. Адорно же явно относится к политике с подозрением – как к полю автономии идеального. Он критикует абстракцию и избегает ее в своей объяснительной логике. Но не является ли абстракция и вообще идеальность как таковая, с ее тенденцией к абсолютизации и тотализации, реальной действующей силой истории? В том же смысле, в каком у Канта отрицательные величины (сам Адорно проницательно называет негативными знаками идеи[17]) являются действительными (wirkliche) силами[18]? Характерно, что, подчеркивая роль мимесиса в познании и выражении, Адорно упускает из виду момент кризиса тотальной неопределенности, который либо предшествует мимесису (как у Р. Кайуа), либо является его следствием (как у Ф. Лаку-Лабарта).

В своей недавней книге «13 опытов о Ленине» С. Жижек специально обращается к проблеме материализма–идеализма и, в частности, к Адорно, которого он ассоциирует в этом пункте с Лениным (!). С одной стороны, Жижек критикует Адорно (и Ленина) за понимание материи как внешней, настаивая на своем старом понятии реального как внутреннего антагонизма. Но с другой стороны, отдавая дань Адорно и трактуя его материализм как указывающий за пределы по видимости замкнутой (внутренней) системы[19], Жижек критикует Рансьера, Бадью и прочих французских левых мыслителей за то, что они увлекаются автономией политического, забывая об экономике. В экономике, в свою очередь, пишет Жижек[20], слишком много говорят о виртуализации капитала и слишком мало – о прибавочной стоимости, которую, по Марксу, производит на самом деле не капитал, а рабочий. Все так, но ведь Марксов рабочий производит излишек стоимости не за счет «материи», а именно за счет своей свободной энергии праксиса, которая связана с материей только отрицательно! Прибавочная стоимость у Маркса есть работа негативного, спроецированная из логики в реальную деятельность человека. Где ей, конечно, и место – но что при этом меняется в логике описания, и при чем здесь материализм? Скорее, в данном случае возникает проблема бессознательного субъекта, который встроен во внешне «материальную» экономическую логику – вспомним наблюдение Беньямина о карлике теологии под столом диалектического материализма. Рансьер, Бадью и Co. показывают, что негативность, в специфической форме исключения, т.е. «отрицательной величины», производит время от времени тотальное, абстрактное, демократическое уравнивание политического поля. Мне представляется, что эту линию на относительную автономию политического надо поддержать – с тем адорнианским уточнением, что негативные точки политизации, отказа, исключения погружены в реальные общественные практики, каждая из которых надоедает субъекту по-своему.

Эти и другие вопросы остаются подвешенными, хотя сам Адорно с его афористическим стилем время от времени дает на них указывающие в разные стороны ответы. Тенденция, впрочем, ясна, и она очень актуальна сегодня, когда господствующая идеалистическая философия ведет, как правило, к ослепленной самоуспокоенности субъекта или к ожесточенной охране им материальных условий осмысленности собственных идей. Адорно, напротив, видит в любой идее или фигуре внешнюю интенцию – зашифрованный протест и шаг к трансформации мира. Что, однако, не нужно брать у него и тем более у его переводчиков, так это тенденцию к затемнению смысла и внутреннему разрушению логики. Не следует искусственно создавать затруднения там, где их в избытке предоставляет сама реальность. Скорее, эпоха требует прозрачного, критичного, последовательного рационализма, интеллектуального и этического негативного просвещения, направленного против наглой, дезориентирующей и развращающей пропаганды.

Заказы можно направлять по адресу:
Издательство «Три квадрата»,
Москва 125319, ул. Усиевича, д. 9, тел. (495) 151-6781, факс 151-0272
e-mail triqua@postman.ru

Редактору «Синего дивана», Елене Владимировне Петровской,
можно написать в Институт «Русская антропологическая школа»
raschool@mail.ru