ОТДЕЛ
РЕЦЕНЗИЙ
|
ОТДЕЛ
РЕЦЕНЗИЙ |
|
|
|
|
Лев Гудков. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002 годов. – М.: Новое литературное обозрение, «ВЦИОМ-А», 2004. – 816 с.
Проблема идентичности является одной из самых обсуждаемых в современных гуманитарных исследованиях. Уже по количеству вышедших за последние годы работ, посвященных разработке этой темы, можно говорить об оформлении теоретической категории идентичности как основной в рамках осмысления современных социополитических и культурных процессов, что влечет за собой противоречивость и множественность смыслов, заключенных в самом этом понятии. Сборник статей известного социолога Льва Гудкова под общим названием «Негативная идентичность», объединяющий написанное в период с 1997 по 2002 год, является наиболее полной и показательной работой, по которой можно судить как о характере текущих исследований ВЦИОМ, так и о том, какие вопросы видятся отечественным социологам наиболее актуальными сегодня.
Уже на первых страницах своего предисловия автор определяет круг основных вопросов, связанных для него прежде всего с теоретико-методологическими проблемами современных социальных наук, а также пытается обозначить как проблему попытки механического перенесения западных теоретических построений при работе с отечественным материалом. Невозможность такого переноса заключена в самом материале, в принципиальной разнице институционального устройства двух обществ – западного и «мобилизационного и милитаризованного» российского. Специфика постсоветского общества задает необходимость формирования особого теоретического аппарата, «дескриптивно адекватного», выражаясь словами автора, демонстрирующего недостаточность таких западных категорий, как «социальная стратификация», «средний класс», «этика предпринимательства», «гражданское общество» и т.п. Эти категории возникали в условиях рефлексии по поводу проблем именно западных обществ, а потому их искусственное применение к российской ситуации не всегда адекватно. По мнению Л. Гудкова, возможность формирования собственного языка описания лежит в концептуализации понятий обыденного языка, выявляющего специфику ценностных представлений постсоветского человека. Для исследователя, как пишет автор, появляется необходимость «аналитически трансформировать как бы психологические или как бы моральные, в том числе представляющиеся оценочными категории, в которых зафиксирован опыт существования в условиях репрессивного режима, опыт и язык посттоталитарного общества, оказавшегося не в состоянии справиться со своим прошлым, истерически заболтавшего свои комплексы и травмы, сорвавшегося в очередной виток исторической неудачи, – перевести их в собственно социологические типологические конструкции и понятия» (с. 17). Уже в самой этой заявке видно, что автор склоняется к наиболее популярному сегодня на Западе конструкционистскому подходу в отношении идентичности, хотя проблема соотнесения типичного для западной традиции анализа со спецификой российской жизни как раз не обсуждается.
В своих статьях Л. Гудков намечает возможную сетку анализа; основываясь на социологических опросах, выводит из порядка обыденного употребления, зачастую оценочного, событийно обусловленного, иные категории описания советской и постсоветской действительности, отличные от традиционно социологических. Особое значение для исследователя получает «победа в Великой Отечественной войне» (понимаемая как некий смысловой комплекс), которая приобретает символический характер для формирования национального и гражданского самосознания. В своей статье «Победа в войне: к социологии одного национального символа» Л. Гудков, опираясь на данные опросов ВЦИОМ, показывает всю значимость и закономерность выделения Победы как основополагающего фактора формирования национальной идентичности. Именно апелляция к коллективному опыту войны и складывание общегосударственной идеологии вокруг этого события, осуществляемые разными средствами (от детских книг, посвященных героям ВОВ, до военного кинематографа), ведут к закономерному возникновению национальной гордости, нивелируя индивидуальный, как правило травматический, опыт. С одной стороны, все негативное, связанное с событиями войны, замещается национальной значимостью победы, с другой стороны, эффективно поддерживается миф о самобытности и уникальности русского характера, который проявляется в предельных, экстремальных ситуациях – и только в них.
Данный ход мысли позволяет нам вслед за автором, сославшись на другую статью сборника – «Комплекс жертвы. Особенности массового восприятия россиянами себя как этнонациональной общности», – отметить значимость еще одного смыслового комплекса для формирования русской идентичности, а именно идеи самопожертвования, непосредственно связанной с «комплексом жертвы». Последний, прежде всего, работает как механизм переживания или даже замещения негативного, травматического опыта советского прошлого, внутри которого стирается возможность рационализации и переосмысления репрессивных структур тоталитаризма. На этой почве возникает нерационализируемая гордость народа за «выживание» в нечеловеческих условиях труда и страха, за терпение и страдание, присущие русскому характеру. По мнению автора, именно комплекс жертвы является определяющим фактором формирования системы ценностей, смещения акцента с позиции ориентации на успех, достижение, профессиональную реализацию в «план условного акта, возможного где-то и когда-то при наступлении таких-то и таких-то условий» (с. 101). Внутри этого комплекса особое значение приобретает фигура другого, так как именно через наделение образа другого негативными качествами осуществляется перенос недовольства жизненной неустроенностью, что и объясняет амбивалентную зависимость от этого другого. Причем негативизм в отношении другого порожден не столько конкретными действиями последнего, но возникает из начальной предпосылки о его угрожающем характере. В дополнение к этому Л. Гудков отмечает прямую зависимость формирования комплекса жертвы, характерного для советской и постсоветской идентичности, от неразвитости системы институтов и прав гражданского общества, что и порождает недовольство неустроенностью и «отсутствием порядка в стране». Итак, с одной стороны, комплекс жертвы выступает как механизм нивелирования негативного опыта и оправдания себя как субъекта зависимого, с другой – являясь реакцией на омассовление общества, он порождает своеобразную систему самоидентификации, внутри которой невозможно возникновение национального сознания, основанного на универсальных, гражданских ценностях. Все это вместе обусловливает формирование специфических «этнических барьеров», которые и определяют уровень национальной, этнической и расовой нетерпимости.
Здесь мы вплотную подходим к ключевой теме книги, наиболее объемно изложенной автором в статье «Структура и характер национальной идентичности», название которой говорит само за себя. Л. Гудков выделяет несколько основных институциональных моментов в организации советского тоталитарного общества, которые выступают как наиболее важные для формирования системы идентификации в пределах советского пространства и не теряют своей значимости для постсоветской России.
Во-первых, в условиях тоталитарного режима и полной изоляции страны от внешнего «капиталистического» мира общество формируется по принципам тотальной мобилизации, где человек полностью подчинен запросам системы. Именно постоянно воспроизводящиеся процессы мобилизации, основанные прежде всего на репродуцируемом мифе внешней угрозы, легитимируют культ сильного государства, подчиняющего общество. Эта система полностью оправдывает аскетизм, милитаризм, жертвенность, героизм, смещение акцента с частного на коллективное во имя высших целей. Процессы идентификации строятся по принципу противостояния «неправильному» Западу, постоянно угрожающему советскому человеку. Здесь не последнюю роль играет комплекс врага, о котором речь пойдет ниже.
Однако никакая репрессивная и мобилизационная система не в силах воспроизводиться длительное время, не допуская возможности оформления частной сферы. Именно создание (конструирование) отдельных зон частного, таких как семья, профессиональная или этническая консолидация и т.п., обеспечивает советской системе возможность длительного существования. Таким образом, допущение частного (в том числе инакомыслия) вводит характерную для советской действительности структуру «двоемыслия», которая «не является чем-то аномальным или парадоксальным. Напротив, она представляет собой рутинный механизм массовой адаптации к репрессивным структурам советского типа» (с. 133). Представления о «нормальном» существовании, включающем сферу повседневности не как подчиненную, а как значимую, приобретают формы аморфности и невысказанности, что и порождает социальную амбивалентность идентификации. Но в условиях характерного для советского общества комплекса жертвы происходит смещение акцентов: на первый план выходят ценности, оформленные в условиях репрессивной системы, и, как следствие, даже негативные явления (война, репрессии, тотальный дефицит, отсутствие свобод и т.п.) получают позитивную интерпретацию. Данные условия подразумевают оформление присущей российской действительности негативной идентичности, для которой особую организующую значимость приобретают «комплекс жертвы», «фигура врага», «страх»…
Этот ряд фигур негативности может быть продолжен. Мы же остановимся на важной для описываемой системы анализа категории, а именно «враг», детально рассмотренной Л. Гудковым в статье «Идеологема «врага». Для намеченной выше системы идентификации идеологема «врага» является наиболее значимой, своего рода опорной точкой для понимания всего комплекса смыслов, воспроизводимых советской репрессивно-идеологической машиной и не теряющих своей актуальности в постсоветскую эпоху. Прежде всего, фигура врага важна для поддержания внутреннего напряжения, что в определенной степени обеспечивает легитимацию мобилизационного характера, оправдывая систему доносов, слежек, репрессий. «Почетное звание» «врага народа» могло служить решением как партийно-административных, так и производственных проблем, что формировало особую атмосферу страха, недоверия и подчинения системе. Разные типы внутренних врагов – шпионы, вредители, троцкисты и т.п. – воспроизводились начиная с детской литературы и вплоть до указов ЦК: так или иначе они объединялись общей функцией поддержания мобилизационной системы в условиях постоянной опасности. Но особо стоит остановиться на фигуре внешнего врага, воплощенного в образе «капиталистического» Запада, что создавало ощущение жизни на гране войны. Характер национальной идентификации прежде всего определялся через отрицание любого другого, не принадлежащего системе и тем самым возводившегося в ранг врага. Схожие черты можно выделить для процессов идентификации и в постсоветском обществе, в котором, по мнению Л. Гудкова, сохраняется комплекс жертвы, постоянно воспроизводимый, с одной стороны, наглядным примером стабильности западного (гражданского) общества, с другой – закономерным перенесением собственного недовольства на другого, чужого, таящего в себе опасность. Подобная ситуация провоцирует культ русской исконности и самобытности, которая находится под постоянной угрозой со стороны консюмеристского Запада. Построение идентичности не на общих ценностях гражданских прав, профессиональной реализации, образования и т.п., а на отрицании другого, очерчивание собственных границ через определение своей особенности, уникальности и дают возможность, по мнению автора, говорить о негативном характере советской и постсоветской идентичности. Зачастую именно обозначенные особенности позволяют объяснить антизападнические настроения, ксенофобию, антисемитизм. Этим проблемам посвящен ряд статей сборника («Антисемитизм и ксенофобия в постсоветской России», «Чеченский тупик»: Прогноз? Диагноз?», «Отношение к США в России и проблема антиамериканизма»), в которых особое внимание уделяется взаимной связи новых попыток формирования собственной идентичности в условиях социальной нестабильности с распространением прежде всего этнических фобий, а они, по мнению Л. Гудкова, представляют собой «рутинные механизмы социальной солидарности», основанные на принципах «негативной проекции на «чужих» тех ценностей, которые не признаются за представителями собственной этносоциальной группы», образуя «механизмы защиты самотождественности в условиях социокультурной и политической эрозии и распада» (с. 182).
Из вышесказанного видно, что для Л. Гудкова схожесть моделей формирования идентичности для советского и постсоветского обществ вполне закономерна: после распада тоталитарной системы и образования так называемого демократического общества – несмотря на упразднение номенклатуры, переход к многопартийной и выборной системе управления – остаются «осадочные структуры тоталитарной социализации, навыки и привычные регуляторы сознания и мышления, заданные тоталитарными институтами» (с. 439). Эту мысль автор развивает в своей статье «Тоталитаризм» как теоретическая рамка», проводя «ревизию» понятия и развивая идею его применения к описанию современной действительности, но не как закрепляющего определенный круг признаков, основанных на политико-экономических особенностях, а как некоторую возможность складывания смыслового поля, в рамках которого можно говорить об особенностях постсоветской идентичности.
В заключение хотелось бы остановиться на статье «К проблеме негативной идентификации» и в связи с этим поставить некоторые вопросы, возникающие по прочтении всей книги. В этой статье Л. Гудков предпринимает попытку противопоставления российской и западной идентичности, неявно беря последнюю за образец, априорно наделяя ценности гражданского (западного) общества позитивным смыслом. Таким образом, позиция исследователя оказывается вполне определенной. Он постоянно отмечает нормативно-ценностную значимость западного общества и, следовательно, наделят ценностным статусом рыночную этику с вытекающей из нее «потребительской и достяжительской мотивацией», ориентацией на корпоративность и сложной системой социальной дифференциации. Несмотря на первоначальное предостережение автора о невозможности применения социологического языка, сложившегося в западной науке, в условиях специфики советского и постсоветского материала, нельзя не отметить, что основное противопоставление, заявленное критически-негативным описанием формирования идентичности в России, обусловлено принятием именно западных ценностей в качестве позитивных (и это относится как к социальному плану существования, так и к теоретико-методологическому способу анализа, практикуемого автором).
И здесь уместно задаться вопросом о природе самого понятия идентичность, которое есть порождение западной гуманитарной мысли и социальных наук в первую очередь. Уже сам факт применения категории идентичности для описания социальных процессов накладывает определенные рамки на говорящего, ставя его перед проблемой сохранения критической дистанции, так как, выстраивая систему описания, основанную на нормативно-ценностных составляющих идентичности, мы невольно оказываемся заложниками «евроцентристского» языка описания. Когда в предисловии автор предполагает «отказаться от привычной установки искать непосредственную и очевидную «предметность» социальных отношений и ценностных манифестаций <…> и анализировать «невидимые» функциональные последствия взаимодействий, не артикулируемых и не кодифицируемых в общепринятом языке» (с. 8), то это должно распространяться в том числе и на саму категорию идентичности, чего, к сожалению, не происходит. И это побуждает нас поставить еще один вопрос: говоря о «невидимых», «не артикулируемых» и т.п. социальных смыслах, целесообразно ли применение уже сложившейся системы описания, которая берет свое начало в оформлении понятия идентичности, неизбежно заключающего в себе ценностный оттенок? Радикально противопоставляя в своей работе позитивную и негативную идентичность, Л. Гудков провоцирует на вопрос об истоках такого рода противопоставлений, что влечет за собой необходимость исследования ценностных предпосылок самого понятия идентичность. И тогда может оказаться так, что фигура другого («чужого», «врага») определяет понятие идентичности вообще (не только российской, но и западной) и формирование никакой национальной идентичности вне этой фигуры просто невозможно, тогда как сами оппозиции позитивного–негативного, западного–российского, гражданского–тоталитарного становятся лишь следствием избранной стратегии. Когда же речь идет об условиях оформления множественной идентичности (профессиональной, конфессиональной, гендерной и др.), под вопрос ставится сама возможность использования бинарных оппозиций. И хотя данные теоретические проблемы выходят за рамки исследования Л. Гудкова, они вплотную подводят нас к осознанию того, что понятие идентичности не универсально и что акцент порой должен быть смещен в сторону деидентификации, имеющей прямое отношение к неартикулируемым и некодифицируемым социальным процессам.
Заказы можно
направлять по адресу:
Издательство «Три квадрата»,
Москва 125319, ул. Усиевича, д. 9, тел. (495)
151-6781, факс 151-0272
e-mail triqua@postman.ru
Редактору «Синего дивана», Елене
Владимировне Петровской,
можно написать в Институт «Русская
антропологическая школа»
raschool@mail.ru
